Суртов огонь кипел во чреве моря. Рандрасиль смыло яростным теченьем. Его дивная крона поблекла и умерла. Раскаленное море трепало ее вместе с мертвыми созданиями, некогда находившими в ней кров и пищу.

Время шло, и однажды огонь потух. Осталась только жидкая черная гладь, на которой мигали искорки света, проникшего в пробоины черепа, да покачивались несколько золотых фигурок для игры в тавлеи.

Тоненькая девочка после большой войны

Черный камешек в ее мозгу и темная вода на книжной странице были одним и тем же – особой формой знания. Так уж работают в нас мифы – вещи, существа, истории, населяющие разум. Их нельзя объяснить, и сами они ничего не объясняют. Миф не доктрина и не аллегория. Чернота погибшего мира поселилась у девочки в голове и примешивалась теперь ко всему, что она видела и переживала.

Девочка берегла Рагнарёк до времени, когда станет окончательно ясно, что отец не вернется. Но однажды глубокой ночью он вернулся. Девочка проснулась в своей комнатке с неснятой еще светомаскировкой, а на пороге стоял отец – сияние золотисто-рыжих волос, золотой крылатый значок на кителе, руки раскинуты ей навстречу. Девочка ринулась к нему, и в голове у нее рухнули стены, защищавшие от грядущего горя. Но черный камешек Рагнарёка остался.

Девочка и ее родные вернулись домой – в большой серый дом с покатым садиком в стальном городе, окутанном плотным серным облаком. Облако сомкнулось вокруг нее, и девочка почувствовала, как тяжело заработали отвыкшие от отравы легкие.

Мир вокруг чем-то походил на беньяновские аллегории. Их дом стоял на Мидоу Бэнк-авеню, которая раздваивалась недалеко от начала, а потом снова смыкалась, очерком напоминая продолговатую сковороду с длинной ручкой. От «ручки» крутая улочка сбегала в место, называемое Незер Эдж. Прошло немало времени, прежде чем девочка поняла красоту этих слов. Nether Edge значит ведь не только «нижний край», но еще – на старинном английском – «подземный край», а может, и «преисподний». Это, конечно, если произносить не скороговоркой и не думать, что там – мясная лавка с ее ножами, тесаками и обрубками, шумно проносящиеся автобусы и киоск, торгующий мороженым, леденцами и газетами.

Там, где раздваивалась Мидоу Бэнк-авеню, в середине был большой овальный газон, называвшийся Грин – по-старинному «луг». Грин окружала низкая, толстая каменная ограда, на которую можно было присесть, в одном его конце столпились высокие деревья: дубы, буки. Должно быть, однажды это и был луг за деревней, звонкий луг Блейка, откуда доносились голоса играющей ребятни. Современные дети тоже любили там играть, но луг теперь был замурован в пригороде.

В свободное время, которого становилось все меньше по мере того, как продвигалась его карьера, отец девочки занимался садом. Позади дома была маленькая плоская лужайка и сарайчик со стиральным корытом. В конце лужайки стояла деревянная пергола-арка, памятная девочке еще с раннего детства. Архетипическая арка, густо увитая архетипическими розами, красными, белыми, конфетно-розовыми. За аркой садик круто сбегал вниз к Преисподнему краю. За время войны розы задичали, раскинулись шипастыми зарослями, как в сказках. Отец, напевая, подрезал их и приструнивал, подвязывал к нехитро сработанной арке. Смеялся, насвистывал, слизывал кровь с уколотых пальцев. Выписал из деревни серые камни, из которых так ладно кладут изгороди для овечьих пастбищ, и стал упорядочивать непослушный садик. Сделал ступенчатые террасы сухой кладки, засадил их лилиями, махровыми маками, розами, лавандой, розмарином. Из старой каменной раковины устроил крошечный прудок, где в скором времени поселились головастики и единственная колюшка, которую девочка поймала сачком на загородном пикнике, – сердитая быстрая рыбешка, получившая имя Умслопогас. В общем, получилось красиво, и пускай в воздухе витала сажа – девочка любила отца, любила новенький садик и тихонько сипела усталыми легкими.