Но Вержицкий не испытывал удовлетворения — все снова удивительно запуталось. Его не утешало позднее признание его правоты, нет, вовсе не его взяла. Пусть он даже и прав был, отстаивая свой путь исследований, — он ошибся в другом, сейчас эту трагическую ошибку не исправить. Он не знал самого себя, ему казалось, он действует из высоких побуждений, — сколько горькой гордости было в том отречении от многолетней работы, от главного дела его жизни. А по сути им руководило мелкое себялюбие, боязнь уколов и критики. Нет, подлинно любящий свое дело человек не сбежал бы так трусливо, он остался бы, вовремя сумел бы все повернуть в нужную сторону. И о Колотове он думал неправильно. Колотов мог бы сказать: вот был я руководителем, все шло хорошо, уехал — сразу разладилось. Другие не отказались бы от такого лестного для себя объяснения, а он прямо признается, что его вина, не собирается себя обелять.

Вержицкий вдруг с болью припомнил все, что знал о Колотове. Теперь, когда мелочное и случайное давно отсеялось, оставались только крупные, главные, решающие черты. Да, Колотов груб и несдержан, но разве это самое важное в нем? Говоря о Колотове, люди вспоминают построенные им заводы, город, возведенный на пустыре, рудники и электростанции. В этом подлинная его жизнь, этому отдавал он всего себя безраздельно, все остальное — вздор и пустяки.

— Почему вы не спрашиваете, зачем я разыскивал вас? — спросил Колотов задумавшегося Вержицкого.

Вержицкий удивленно посмотрел на Колотова.

— Я хотел пригласить вас вернуться назад. Никто лучше вас не знает нашего месторождения, нужно закончить начатую вами работу. И сейчас обращаюсь с этим же предложением — через месяц я вылетаю на комбинат, возглавлю комиссию совнархоза, поедем вместе. — Он тут же отмахнулся от готовящихся возражений, грубо — по старой привычке — крикнул: — Да, да — годы, сердце. Вам настоящая работа будет лучше всякого лекарства, я вас хорошо знаю. Поймите же, невозможный вы человек, нужны вы нашей промышленности, всем нам нужны, черт вас подери!

8

Они крепко обнялись — старые товарищи, почти позабывшие друг друга. Воскресенский, похоже, перешел ту неизбежную грань, после которой человек вдруг начинает быстро дряхлеть, — он поседел, согнулся, руки его непроизвольно подрагивали. Вержицкий вспомнил, что по годам ему давно можно было выходить на пенсию, да из Заполярья бы не мешало убраться — упрямый старик, всегда он гордился своей крепостью. Воскресенский с радостью сказал:

— Ну, вы молодцом, совсем молодцом! Сразу видно — прожили вдали от наших огорчений.

Вержицкий весело отозвался:

— Ничего, свою порцию огорчений доберу, не все вы их вычерпали.

— Не все, — покачал головой Воскресенский. — Далеко не все.

— Знаете что, — попросил Вержицкий. — Давайте поднимемся на гору. Как вы насчет подъема?

— Сердце позволяет, — бодро ответил Воскресенский. — Сердце у меня пока палкой не переломаешь. Только наденьте телогрейку и шубу — сегодня ниже сорока.

На вершине Вержицкий долго стоял задумавшись. Перед ним расстилался рудник открытых работ. Теперь это была уже не площадка, а чаша, рудник уходил вниз, — две тысячи метров в поперечнике, восьмидесятиметровые отвесные стены, — голова кружилась от глубины этой исполинской чаши. И на дне ее, на всех трех тысячах гектаров плоского дна, грохотали экскаваторы, мчались самосвалы, составы выползали из туннеля, исчезали в нем. Тонкий иней покрывал кое-где поверхность вскрыши, в мрачной серости диабаза поблескивали желтизна и зелень — руда, редкий дар природы, сияла под солнцем. Вержицкий так низко наклонился над обрывом, что Воскресенский запротестовал.