Однако Колотов не был удовлетворен, он раздумывал. Вержицкий видел, что Колотов ему не верит, и горько усмехнулся. Дураком нужно быть, чтобы поверить в такие кисло-сладкие объяснения — дураком или человеком, вовсе не знающим Вержицкого. Колотов не дурак, нет, и Вержицкого он хорошо знает — скоро десять лет, как они ругаются. Как бы там ни было, Колотов его отпустит — дороги назад нет.

Колотов, хмурясь еще больше, объявил решение:

— Отпустить вас не могу. С кем работать будем, если таких, как вы, увольнять? Больны — направим в лучший санаторий, на сокращенный день переведем. В общем, так — заявление ваше рву, а вы остаетесь.

Он протянул руку к заявлению, Вержицкий вырвал бумагу и швырнул ее на стол. Он весь затрясся. Давно накапливаемая ярость вырвалась наружу бурно и безобразно. Он стучал кулаком, выкладывая Колотову все, что о нем думал. Колотов менялся в лице, то краснел, то бледнел, уши его стали бурыми, глаза сверкали. Но он не прерывал Вержицкого, он слушал все, все до конца — еще не было в его инженерской деятельности случая, чтобы так швыряли ему в лицо оскорбления, чтобы так много их было, оскорблений, чтоб так они были обидны. Потом он вновь потянул к себе заявление, размашисто подписал и подвинул Вержицкому.

— Хамом меня называете! — произнес он с угрюмым презрением. — Хоть бы раз себя послушали, уважаемые товарищи!

Он опустил лицо к столу, раскрыл папку — больше не было в его жизни Вержицкого.

6

Это была тяжкая операция — из души вырвали животворящий кусок, душа кровоточила. Вержицкий метался по стране, не находил себе места. В министерстве ему предложили на выбор несколько заводов — ни на одном он не осел, это были временные пристанища, полустанки жизни: то работа казалась скучной, то начальство было неудачное, то климат не подходил. Вначале ему шли навстречу, он привез хорошие характеристики — Колотов не поднялся на мелкую месть, подписал все, что заготовили Селезнев с Анучиным. Но каждый следующий шаг был шагом вниз — к менее интересной работе, к хуже оплачиваемой должности. Вержицкий начал подумывать о переходе на пенсию, до пятидесяти осталось немного — последнее место (начальник смены опытного химического заводика) было выбрано именно из этих побуждений. Здесь он осел и, как рассчитывал, надолго.

Первые два года он изредка переписывался с Воскресенским, узнавал у знакомых, что происходит на далеком Севере. Переписка становилась все более скудной, затем оборвалась. Приехав как-то в Москву, он узнал, что Колотов покинул комбинат — назначен начальником главка. «Обыкновенная печальная история, — сообщил встреченный в ресторане знакомый, — сперва стенокардия, затем прямой инфаркт, два месяца провалялся в постели, это Колотов-то, представляешь? Зато теперь над целой отраслью промышленности возвышается». Вержицкий слушал равнодушно — Колотова он уже перестрадал, из живой фигуры Колотов превращался в тень, пора и вовсе было его забыть. Вержицкому казалось, что и сам он уже далеко продвинулся по этой вечной дороге забывания — день, который еще предстояло прожить, был важнее многих прожитых лет. Однако наступил час, и все забытое вдруг надвинулось на него, стало таким живым, что он, задыхаясь, схватился за сердце, — слишком тесны были минуты, вместившие целую жизнь.

Это была статья Селезнева в специальном журнале, доклад о кропотливых исследованиях обогатимости северных руд — с успехом защищенная докторская диссертация. Редакция предварила статью подробным отчетом о защите, имена академиков сменялись фамилиями докторов, их отзывы пестрели формулами признания: «глубокие открытия докторанта», «многомиллионная экономия», «успешный пуск фабрики».