|
Вержицкий нетерпеливо отбрасывал фразы — он добирался до сути, не верил в суть, содержание не могло соответствовать этой форме. Но оно было тут же, содержание, его не таили, оно заявляло о себе цифрами, таблицами, кривыми. Селезнев открывал статью предысторией исследований, история начиналась с самого Селезнева, до него была путаница, хаос. Многие ученые брались за руды этого замечательного месторождения, успеха они, к сожалению, не достигли, ибо не сумели найти верного пути — это о нем, о Вержицком, о деле всей его жизни! А нужно было лишь применить более совершенную экспериментальную методику. И свет прорезал тьму, загадок больше не существовало. Вержицкий, потрясенный, вникал в цифры, они оглушали, они были невероятны в своем великолепии. Наивысшие степени извлечения металла из руды! Нет, подобного еще не существовало! Статью завершал анализ работы недавно пущенной фабрики. Конечно, в цехе не получить всего, что достижимо в лаборатории, но основное подтверждалось: фабрика работала с неслыханной производительностью, вот результаты первого года ее работы, воистину удивительные результаты!
Вержицкий оторвался от статьи, снова впился в нее. Да, все ясно, прав был Колотов, а не он, тут уж ничего не попишешь. Фабрика пущена на год раньше, работает лучше, чем он предполагал, чем все они предполагали, это огромный успех. И у них, конечно, торжество, у этих людей, они заслужили его своими трудами. Колотов — начальник главка, Селезнев — доктор. А он, Вержицкий? Что же он заслужил? Он всю жизнь трудился — каков итог его жизни? Льготная пенсия — это, что ли, награда? А за что, собственно, его награждать? Может, за то, что он повел исследования по неправильному пути, тормозил проектирование и пуск фабрики? За такие поступки наказывают, а не награждают. Нет, он будет объективен, наказывать его не следует, он честно трудился, стремился к лучшему. Но работа его не дала никаких плодов. Вся его жизнь была пустым движением от нуля через нуль к нулю. Да, теперь он знает: он жил впустую!
7
Последняя капля переполнила чашу, эта капля все выплеснула, так она была тяжка, с такой высоты обрушилась. Вержицкий теперь неустанно копался в прошлом, сражался с ветряными мельницами. Окружающим он казался больным. Соседи и сослуживцы спрашивали его с участием: «Что с вами, Степан Павлович?» Он не мог ответить на эти нехитрые вопросы, он не понимал сам, что с ним. Потом пришло успокоение — все отпускающая, ничего не разрешившая апатия. Жизнь текла своим чередом, нужно было жить. Он вяло выполнял обрядность существования — утром вставал, вечером ложился, выпускал продукцию на своем заводике, его умеренно похваливали — он был опытным инженером. Скоро участились сердечные приступы, это по-своему наполнило пустое время — нужно было бороться с собственным сердцем, подчинять его заданному режиму. Сердце чаще само предписывало режим, это был чуткий барометр, немедленно отвечавший на каждое событие. Больничные палаты и санатории стали важными вехами бытия. В одном из санаториев жизнь Вержицкого проделала свой последний крутой поворот — он повстречался с Колотовым. Это произошло в столовой, в первый же день по приезде Вержицкого. Вержицкий не узнал высокого седого человека, не спускавшего с него глаз. Но Колотов обладал лучшей памятью на лица, он подошел к столу Вержицкого, спросил усмехаясь: — Неужели так изменился, что даже вы не узнаете? А я сразу вас признал — постарели немного, но вид тот же — в общем и целом и в основном, как говорят. — Колотов, вы? — ахнул Вержицкий, вставая. Они пожали над тарелками руки друг другу. Колотов сел на свободное место. Он снова заговорил первый: — Да, текут годы. Иных уж нет, а мы далече — от старого своего вида. Ну, рассказывайте — где вы, с кем ругаетесь? Не ругаться, конечно, не можете — характер не позволяет. |
