– Допустим, Мария Филипповна настаивала на том, что южная комната нужна Вере,– продолжал я.– Но ее мнение могло измениться… Вообще-то по закону при проверке жалобы мы можем ограничиться лишь ознакомлением с делом. Но что мешает нам сейчас поближе узнать самих людей? По-моему, неплохо бы вам встретиться с Румянцевой. Что она думает теперь? Да и на дом стоило бы взглянуть. Из-за чего вся эта катавасия. Может, спор из-за выеденного яйца?

– Верно, Захар Петрович,– сказала Смирнова.– Бумаги бумагами, но я больше люблю иметь дело с живыми людьми… Действительно, съезжу-ка я на Приморскую…

– И не откладывайте в долгий ящик,– посоветовал я, взглянув на календарь: была пятница.– В начале следующей недели доложите, пожалуйста, о результатах вашей встречи с Румянцевой…

На этом и остановились.

В начале следующей недели я почти не бывал в прокуратуре. В понедельник выступал в суде, во вторник было совещание в обкоме. Так что встретились мы с Ириной Александровной только в среду.

Зашла она ко мне в кабинет какая-то расстроенная, задумчивая.

– Такие дела…– начала она со вздохом.– Просто не верится, что подобное может быть…

– Вы о чем? – спросил я.

– Да все о Топорковой… Побывала я на Приморской. Как увидела дом, душу защемило. Дверь заколочена, весь участок порос травой, теплица завалилась…

– Никто не живет? – удивился я.– Как это так?

– Да вы послушайте, Захар Петрович.– Смирнова провела по лицу ладонью, словно хотела стереть грустное видение.

Зная манеру Ирины Александровны рассказывать обо всем обстоятельно, я решил не торопить ее. Она продолжила:

– Я – к соседке. Пожилая женщина. С внуком возится. Видать, поговорить не с кем. Обрадовалась, что можно душу отвести… О Марии Филипповне сказала: справедливейший человек! Такая добрая, отзывчивая. Вспомнила, как вскоре после войны Румянцева нашла кошелек с деньгами и продовольственными карточками. Тут же отнесла в милицию… Если у кого горе, нужда – не оставит в беде, свое последнее отдаст… И для дочерей ничего не жалела. Вере все посылки слала. А когда Нина поехала учиться, одела и обула ее, словно профессорскую дочку. Хотя сама носила одно пальто двадцать лет… Но все-таки Мария Филипповна больше жалела не родную, Веру…

– Выходит, была пристрастна,– заметил я.

– Я же говорю – жалела. Вере пришлось хлебнуть горюшка. А Нина – своя, выросла в достатке и холе… Между прочим, соседка говорит, что Мария Филипповна с домом поступила по-доброму, в ущерб себе. Ведь как по закону? В качестве основной наследницы она имела полное право оставить за собой половину строения, то есть две комнаты, да из оставшейся половины ей причиталась еще одна треть…

– Смотри-ка, знают законы,– улыбнулся я.

– А как же. Соседка говорит, что на самом деле Мария Филипповна после смерти мужа занимала всего одну комнату. Самую маленькую. А во второй все оставила так, как было при Савелии Платоновиче. Там у него было что-то вроде кабинета-мастерской. Инструмент, картины висели, которые нарисовал сам Румянцев… Ну, как бы музей мужа… Так вот, насчет спорной комнаты. С верандой. Мария Филипповна считала, что она должна принадлежать Вере.

– Почему?

– Сын у Веры болен. И серьезно,– ответила Смирнова.– Какая-то болезнь крови. Насчет Нины и ее детей мать не беспокоилась: устроены отлично, живут за границей, квартира в Москве большая да еще, кажется, дача под Москвой. По мнению Румянцевой, кому действительно надо помогать и сочувствовать, так это старшей дочери… Если бы мать знала!…– воскликнула Ирина Александровна, но не успела договорить.