Трапеза продолжалась недолго. Слуги со свечами в защищенных от ветра подсвечниках освещали гостям путь, сопровождая их по парку, пока все не собрались вновь в зале верхнего этажа, где их ждал украшенный венком рояль. Пока в соседних комнатах разносили черный кофе, Буркхард по просьбе собравшихся начал концерт «Крейцеровой сонатой». Он виртуозно играл на своей кремонской скрипке, а партию фортепиано исполнял директор консерватории. Зазвучала третья часть, и тут все взгляды обратились к Элизабет. Она появилась в дверях небольшого соседнего салона и медленно и тихо прошла через зал к ближайшему от рояля окну. Прислонившись к нему, она застыла в неподвижности, бледная, потупив взор. По ее позе и сильному напряжению выразительного лица было видно, что вся она во власти звучащей в ней музыки. В такие мгновения творческое вдохновение освещало ее неподвижное лицо легким призрачным светом, охватывавшим ее благородную натуру и уносившим ее от реальной действительности. Когда соната закончилась, Буркхард поблагодарил аккомпаниатора и перевел вопросительный взгляд на Элизабет. Она подняла красивые глаза и улыбнулась. Не глядя на застывших в ожидании слушателей, она подошла к роялю. Буркхард склонился к ней, чтобы произнести несколько лестных благодарственных слов, но Элизабет рассеянно отмахнулась.

— Одна просьба, маэстро, — прошептала она. — Вы не должны смотреть на меня во время игры. Ведь рояль ужасный инструмент. Закройте глаза и думайте, что я играю на арфе. Арфа… — Она неожиданно замолчала, продолжая оставаться в плену приятной для нее мысли — извлечь из большой золоченой арфы с головой дракона всю полноту звуков концертного рояля. Тем временем в зал вошли последние гости и расселись, кто где, или застыли возле пилястр и в дверных проемах. Элизабет села на табурет и наклонила голову. Прежде чем начать играть, она сняла со своего плеча букетик фиалок и прижалась лицом к прохладным благоухающим цветам. Затем отложила букетик в сторону, опустила руки на клавиши и взяла первый тихий и медленно угасающий аккорд. То, что она играла, многие восприняли как старинную итальянскую музыку: скупая и довольно жесткая мелодия в витиеватом сопровождении таких же скупых, словно застывших в камне, аккордов. Однако гибкие, четко ударявшие по клавишам изящные пальцы пианистки заставляли инструмент творить чудеса. И пока она мечтала об арфе, ее пальцы подобострастно предпочитали струны рояля, касались клавиш так бережно и так интимно, что струны, чьи самые сокровенные тайны были услышаны, пели чистейшим и задушевным голосом. Каждый аккорд простенькой старинной мелодии был подобен звуку, исторгнутому из груди певицы.

Ручеек мелодии растекался тонкими серебряными нитями. Последний звук затерялся, приглушенный педалью, в такте шепота-бреда, утонувшего в септаккордах, какие встречаются иногда у Шумана. Эта ускользающая, неясная музыка, медленно нарастая до скрытого, беспокойного буйства, держала слушателя в сладких муках, похожих на женскую ласку. От возбуждения у некоторых даже перехватил о дыхание… Из переливчатого хаоса журчащих звуков внезапно взметнулся фейерверк, как из сумбура ночного веселья, ослепительно яркая ритмическая фигура, стремительный виртуозный пассаж с неравными, захватывающими дух интервалами. Блистательный каскад нот распался, будто летел с высоты, ослабленный в высях легким диссонансом и обрушившийся мельчайшими трелями, подобно сверкающим брызгам на затуманенном сумеречным светом, покачивающемся на волнах неуловимом потоке звуков.

Элизабет сделала паузу. Зал разразился бурными рукоплесканиями. Элизабет даже не обратила на них внимания. Она прижала к лицу букетик фиалок, вытянула левую руку, на миг взглянула в окно, в сине-черную ночь в парке, слегка качнула элегантной головкой и взяла мощный аккорд. Зал затих. Но Элизабет не торопилась начать играть. На какое-то мгновение она задумалась.