Рано утром, пока Элизабет спала, Мартин, отвыкший от долгого утреннего сна, поднимался со своего ложа, переплывал на лодке на лесистый берег озера и привозил оттуда охапку лесных цветов, усыпая ими по возвращении спящую возлюбленную. Утро они проводили в саду, за чтением книг. В эти ясные прохладные часы, в тиши нетронутого уединенного сада, о каменную стену которого плескались тихие волны, он чаще всего читал Элизабет своих излюбленных поэтов — строфы из «Неистового Роланда» Ариосто или что-то из переведенных им самим стихов представителей новой латинской литературы. Покоряющая элегантность поэзии Золотого века воскрешала в эти часы в душах обоих художников, страдавших от стиля времени, в какое им выпало жить, блеск и великую свободу духа той ни с чем не сравнимой культуры; прочитанные стихи и возвышенное настроение этих минут придавали их разговорам ту же свободу и благородство мыслей, ставших теперь невозможными среди низменных форм нашей жизни, до которой из дворцов Ренессанса лишь доносятся отзвуки затерявшихся в веках бессмертных стихов.

Впервые поэт так полно наслаждался счастьем облекать свои мысли в формы возвышенные, какие обычно не шли у него с языка в присутствии кого-то другого. Элизабет говорила мало, а сидела, непринужденно откинувшись, вслушиваясь в его слова, и реагировала одним лишь своим присутствием, красотой и игрой больших, все понимающих глаз. Она вырастала в его глазах в эти изумительные тихие часы до вершинных высот своей незаурядной личности и обретала роскошное и зрелое спокойствие благословенного существования на земле в ауре совершенного и одухотворенного аристократизма и цветущей красоты. Однажды Мартин заговорил с ней об этом.

— Как ты сегодня красива! — сказал он ей. — А ведь вчера мне казалось, что красивее я тебя еще и не видел — и испугался: вдруг ты за ночь изменишься. А сегодня ты даже красивее, чем вчера. Мне кажется, это как в последние дни уходящего лета, когда каждый день все более золотит воздух, лучи становятся все прозрачнее, даль — расплывчатее, синее и глубже, и каждый день приносит ясность и просветление и одаривает тебя заново, пока однажды в воздухе не появится первый горестный тон осени и не коснется земли.

— Не будем об этом, — отозвалась Элизабет и с улыбкой склонила к нему лицо.

— Поцелуй меня и прочти мне еще раз вчерашний сонет.

Ближе к вечеру Элизабет обычно играла. Мартин садился к окну — в него ветками проникал куст жасмина — и внимал откровениям ее благородного искусства, как вбирала в себя по утрам она его мастерство, увлеченно и благодарно откликаясь на любой мимолетный посыл. Чаще всего она играла собственные композиции, иногда импровизировала. Про нее в кругу Мартина распространяли легенды, будто думает она посредством музыки и знает толк в том, как в три аккорда выразить настроение минуты или души во время беседы. В этой вечерней музыке она порой так упоительно раскрывала душу, в таких певучих и чистых звуках, словно выкладывала ее любимому на ладонь.

В один из таких вечеров случилось, что несколько проплывавших по озеру прогулочных лодок незаметно собрались вокруг поднимающейся из воды каменной стены сада, и кто-то возложил на ступеньки причала перед домом букеты цветов.

Полуденные часы проходили в беспечной болтовне и ласках. Иногда они купались вместе в каменном бассейне под сводчатым куполом или молча мечтали в тени под финиками, а иногда отдыхали на теплом летнем воздухе, без одежды, под густой листвой на коврах, и Мартин не уставал украшать волосы Элизабет и ее сияющее матовым блеском великолепное тело венками из листьев и цветов. Ночью, когда на воде царил полный покой, они, случалось, тихо скользили по озеру в лодке сквозь темно-синюю красоту ночи, молча или едва слышно перешептываясь, оба захваченные немым очарованием необъятной природы.