|
Что они с вами делают? - Но и негодяям она не достанется. Морят голодом. - Подпишите бумаги, и вас выпустят на свободу. Что это за дом? - Не подпишу никогда. Не знаю. - Этим вы ей не оказываете услуги. Как вас зовут? - Пусть она скажет мне это сама. Кратидес. - Вы увидите ее, если подпишете. Откуда вы? - Значит, я не увижу ее никогда. Из Афин. Еще бы пять минут. Мистер Холмс, и я бы выведал всю историю у них под носом. Уже на моем следующем вопросе, возможно, дело разъяснилось бы, но в это мгновение открылась дверь, и в комнату вошла женщина. Я не мог ясно ее разглядеть и знаю только, что она высокая, изящная, с черными волосами и что на ней было что-то вроде широкого белого халата. - Гарольд! - заговорила она по-английски, но с заметным акцентом. - Я здесь больше не выдержу. Так скучно, когда никого с тобой нет, кроме... Боже, это Паулос! Последние слова она сказала по-гречески, и в тот же миг несчастный судорожным усилием сорвал пластырь с губ и с криком: "София! София!" - бросился ей на грудь. Однако их объятие длилось лишь одну секунду, потому что младший схватил женщину и вытолкнул из комнаты, в то время как старший без труда одолел свою изнуренную голодом жертву и уволок несчастного в другую дверь. На короткий миг я остался в комнате один. Я вскочил на ноги со смутной надеждой, что, возможно, как-нибудь, по каким-то признакам мне удастся разгадать, куда я попал. Но, к счастью, я еще ничего не предпринял, потому что, подняв голову, я увидел, что старший стоит в дверях и не сводит с меня глаз. - Вот и все, мистер Мэлас, - сказал он. - Вы видите, мы оказали вам доверие в некоем сугубо личном деле. Мы бы вас не побеспокоили, если бы не случилось так, что один наш друг, который знает по-гречески и начал вести для нас эти переговоры, не был вынужден вернуться на Восток. Мы оказались перед необходимостью найти кого-нибудь ему в замену и были счастливы узнать о таком одаренном переводчике, как вы. Я поклонился. - Здесь пять соверенов, - сказал он, подойдя ко мне, - гонорар, надеюсь, достаточный. Но запомните, - добавил он, и со смешком легонько похлопал меня по груди, - если вы хоть одной душе обмолвитесь о том, что увидели - хоть одной душе! - тогда... да помилует Бог вашу душу! Не могу вам передать, какое отвращение и ужас внушал мне этот человек, такой жалкий с виду. Свет лампы падал теперь прямо на него, и я мог разглядеть его лучше. Желто-серое остренькое лицо и жидкая бороденка клином, точно из мочалы. Когда он говорил, то вытягивал шею вперед, и при этом губы и веки у него непрерывно подергивались, как если б он страдал пляской святого Витта. Мне невольно подумалось, что и этот странный, прерывистый смешок - тоже проявление какой-то нервной болезни. И все же лицо его было страшно - из-за серых, жестких, с холодным блеском глаз, затаивших в своей глубине злобную, неумолимую жестокость. - Нам будет известно, если вы проговоритесь, - сказал он. - У нас есть свои каналы осведомления. А сейчас вас ждет внизу карета, и мой друг вас отвезет. Меня быстро провели через холл, запихали в экипаж, и опять у меня перед глазами мелькнули деревья и сад. |
