И темноволосый человек сказал:

— Я думаю, это правда, хотя куда делась душа Андельшпрутц, мне неведомо. Я знаю только, что пастух нашел меня утром полуживого от холода и голода и принес сюда, и когда я оказался в городе, он был мертв.

ТАМ, ГДЕ ПРИЛИВ ПРИХОДИТ И УХОДИТ

Приснилось мне, что я совершил нечто ужасное, и мне было заказано погребение как в земле, так и в море, да и в ад мне тоже не было пути.

Я знал об этом и ждал. Потом пришли мои друзья, умертвили меня — тайно и по древнему обряду — и зажгли большие факелы, и унесли меня.

Все это происходило в Лондоне, и они шли, крадучись, по серым улицам среди жалких домов, пока не добрались до реки. А река и морской прилив боролись друг с другом среди глинистых берегов, и были черны и полны огней. Внезапное изумление охватило их, когда приблизились мои друзья с горящими факелами. Я видел все это, пока меня несли мертвого и коченеющего, ибо душа моя еще находилась в теле, ибо не было для нее места в аду, ведь в погребении по христианскому обычаю было мне отказано.

Они снесли меня вниз по ступенькам, осклизлым от зеленой тины, и дошли до полосы вязкого ила. Здесь, в обиталище брошенных вещей, они вырыли неглубокую могилу. Закончив, положили меня в нее и разом бросили факелы в воду. И когда вода погасила пламя, факелы, закачавшиеся на волнах, показались обыкновенными палками, черные чары обряда рассеялись, и я увидел багровый рассвет. Мои друзья закрыли плащами лица, торжественная процессия распалась, и они заторопились, как обращенные в бегство.

Ил стал лениво возвращаться на место, пока не затянул меня всего, кроме лица. Там я лежал рядом с навсегда забытыми вещами, со старыми лодками, которые никогда больше не понесет течение, с бесполезными, брошенными вещами и с отвратительными бесформенными кусками, которые не назовешь ни камнем, ни землей.

Я ничего не чувствовал, потому что меня умертвили, но способность понимать и мыслить сохранилась в моей бедной душе. Зарево рассвета ширилось, и я увидел заброшенные дома, сгрудившиеся на берегу реки, и их мертвые окна смотрели в мои мертвые глаза, окна, за которыми жила беда, а не человеческие души. Я так устал глядеть на эти жалкие предметы, что мне захотелось кричать, но закричать я не мог, потому что был мертв. Потом я понял то, чего никогда не понимал раньше — долгие годы этим брошенным домам тоже хотелось кричать, но они были мертвы, они были немы. Я понял, что и разбитым лодкам стало бы легче, если бы они могли заплакать, но у них не было глаз и не было жизни. И я тоже пытался заплакать, но слез в моих мертвых глазах не было. И я понял, что река могла бы позаботиться о нас, утешить нас, спеть нам песню, но ее широкие воды катились мимо, ей не было дела ни до чего, кроме роскошных кораблей.

Наконец прилив сделал то, чего не хотела сделать река — он пришел и накрыл меня, и душа моя обрела отдых в зеленой воде, и возрадовалась, и поверила, что это Погребение. Но с отливом вода вновь спала и оставила меня в вязком иле среди забытых предметов, старых разбитых лодок, которые никогда больше не поплывут, с заброшенными домами перед глазами. И все мы знали, что мертвы.

Позади меня в унылой стене, на которой море оставило пучки зеленых водорослей, открылись темные туннели и тайные узкие проходы, забранные решетками. Из них, наконец, крадучись, спустились крысы, чтобы растащить меня на куски, и душа моя возрадовалась и поверила, что теперь уж выйдет на волю из проклятого тела, которому отказано в погребении. Вскоре крысы немного отбежали и зашушукались между собой. Больше они ко мне не подходили. Я понял, что проклят даже крысами, и снова попытался заплакать.

Вновь вернулся прилив, и затопил мерзкий ил, и скрыл от моего взгляда брошенные дома и забытые вещи, и моя душа успокоилась на время в усыпальнице моря. А потом прилив снова покинул меня.

Так он приходил и уходил много лет.