Но в ту ночь, когда верные лазутчики принесли тридцатый венок, столицу вдруг охватило безумие. Все колокола на колокольнях забили вразнобой, лошади отвязались и носились по улицам, все собаки выли. Ленивые завоеватели проснулись, перевернулись на другой бок и заснули снова. И я увидел, как в воздухе поднялась серая тень, видом напоминавшая Андельшпрутц, с волосами, украшенными призраками соборов, и она отлетела от своего города.

Эта огромная тень была душой Андельшпрутц. Она, стеная, двинулась в сторону гор, и я последовал за нею — ибо разве не она взрастила меня? Да, я пошел один в горы, и три дня провел там, и спал, закутавшись в плащ. У меня не было еды и не было другого питья, кроме воды горных ручьев. Днем ни единое живое существо не приближалось ко мне, и я слышал лишь шум ветра да бурление горных потоков. Но все три ночи до меня доносился с горы голос великой столицы, я видел, как на вершинах гор вспыхивали окна соборов, а временами мерцал фонарь ночного дозора. И я видел огромные туманные очертания души Андельшпрутц, сидевшей там в убранстве из своих призрачных соборов, с устремленным прямо перед собой безумным взглядом, бормоча что-то о древних битвах. И ее сбивчивая речь в ту ночь временами напоминала уличный гул, временами — звон колоколов, иногда зов сигнальной трубы, но чаще всего то был шум кровавой битвы. И речь ее звучала невнятно, и она была совсем, совсем безумна.

В третью ночь непрерывно лил дождь, но я остался там, дабы видеть душу своей родной столицы. И она все так же сидела, глядя прямо перед собой, и бредила, но голос ее теперь звучал мягче, и чаще в нем слышался перезвон колоколов, а иногда — песня. Прошла полночь, дождь лил, не переставая, и все так же одиночество гор нарушалось бормотанием несчастного безумного города. И наступили послеполуночные часы, те холодные часы, когда больные умирают.

Вдруг я увидел гигантские тени, двигавшиеся в завесе дождя, и услышал голоса, которые не были ни голосом моего города, ни другими знакомыми мне голосами. И вскоре я разглядел, хотя и смутно, множество душ городов, которые склонились над Андельшпрутц и утешали ее, и той ночью горные ущелья ревели голосами городов, поверженных много веков назад. Была там и душа Камелота, давно покинувшая реку Аск, и был там Илион, опоясанный башнями и все еще проклинающий прекрасное лицо разрушительницы Елены, я видел Вавилон и Персеполис, и бородатое лицо быкоподобной Ниневии, и Афины, оплакивающие своих бессмертных богов.

Той ночью на горе души мертвых городов говорили с моей столицей и успокаивали ее, пока, наконец, она не перестала бормотать о войне и смотреть диким взглядом — она закрыла лицо руками и только тихо плакала. Наконец она встала и медленно двинулась с горестно поникшей головой, опершись на плечи Илиона и Карфагена, на восток, и покуда она шла, пыль ее дорог клубилась за ней, призрачная пыль, которая не превращалась в грязь под проливным дождем. И души городов вели ее все дальше, и постепенно они исчезли из виду, а древние голоса замерли в отдалении.

С тех пор я никогда больше не видел моего города живым, но однажды мне довелось повстречаться с одним путешественником, который рассказал, что где-то в сердце великой пустыни обретаются души всех мертвых городов. Он сказал, что как-то раз заблудился в месте, где не было воды, и слышал, как они говорили всю ночь.

На это я ответил:

— Я тоже однажды оказался в пустыне без воды и тоже слышал голос города, но я не знаю, правда ли он говорил со мной, потому что в тот день со мной случилось много удивительного, и только часть из этого происходила на самом деле.