Последний человек из Лондона пришел к набережной в старинном плаще, таком, какие надевали мои друзья, и склонился над парапетом, чтобы увериться, что я все еще там. Потом он ушел, и я больше никогда не видел людей, они ушли вместе с Лондоном.

Спустя несколько дней в Лондон прилетели птицы — певчие птицы.

Когда они заметили меня, то стали разглядывать, а потом отлетели в сторону и заговорили между собой.

— Он согрешил только против Человека, — говорили они, — нам он зла не причинил.

— Будем к нему добры, — говорили они.

Потом они приблизились ко мне и начали петь. Был восход, и с обоих берегов реки, с неба, из зарослей, которые когда-то были улицами, неслись песни сотен птиц. По мере того как разливался свет, пело все больше и больше птиц, все больше и больше их появлялось надо мной — тысячи, миллионы поющих птиц — и наконец я уже не видел ничего, кроме трепещущих крылышек, озаренных солнцем, и крошечных просветов неба. А потом, когда весь Лондон наполнился звуками ликующей песни, моя душа восстала из костей, валявшихся в илистой яме, и стала подниматься вверх вместе с песней. И казалось, что меж крыльев птиц открылась дорога и она устремлялась все выше и выше, и одни из малых врат Рая виднелись, распахнутые, в конце ее. И тогда я понял, что ил больше не сможет удержать меня, ибо я почувствовал вдруг, что могу плакать.

В этот миг я открыл глаза в спальне своего лондонского дома. За окном в свете яркого утра чирикала на дереве стайка воробьев, а на глазах у меня еще не высохли слезы, потому что во сне человек не сдерживает своих чувств. Но я встал и широко распахнул окно и, простерши руки над маленьким садом, благословил птиц, чья песня прервала течение ужасных страшных столетий моего сна.

БЕТМОРА

В лондонской ночи разлита еле уловимая свежесть — словно шальной гуляка-ветер с кентских взгорий, сбежав от своих дружков, залетел в город. Влажно поблескивает асфальт. Издалека доносится слабый стук футбольного мяча: слух в эту позднюю пору особенно чуток. Глухие удары звучат все громче, заполняя ночной воздух. И вот фигура в черном проходит мимо и вместе со стуком мяча растворяется в темноте. Где-то кончился бал. Гаснут желтые огни, затворяются двери, музыканты умолкают, танцоры расходятся по домам и исчезают в ночи, и Время возглашает: «Все это кануло в прошлое и отошло к вещам, которых больше нет».

Но вот густые тени начинают таять. И так же неслышно, как тени, возвращаются домой кошки. У Лондона свои предвестники зари, которую в полях свободно возвещают птицы, звери и звезды.

И тут я понимаю — пока еще умом, а не сердцем, — что ночь окончательно низвергнута. Бледный свет уличных фонарей говорит мне, что улицы тихи и пустынны не потому, что власть ночи сильна, а потому что люди еще не пробудились ото сна. Так хмурые, растерянные стражи еще стоят с мушкетами у дворцовых ворот, хотя от владений их монарха осталась всего одна провинция, да и на ту пока никто не посягает.

Вид уличных фонарей, этих спутников ночи, не оставляет никаких сомнений в том, что вершины английских гор уже видят рассвет, что белые скалы Дувра розовеют в лучах зари и что морской туман, поднявшись, устремляется на берег.

А вот и дворник со шлангом вышел поливать улицу. Отныне ночь мертва. Что за воспоминания, что за фантазии роятся в голове! Безжалостной рукой Времени ночь изгнана из Лондона. Сотни обычных предметов облеклись на время в тайну, словно нищие в пурпур, и восседают на грозном троне. Четыре миллиона лондонцев спят и, быть может, видят сны. Какие миры они посещают? С кем там встречаются? Мои же мысли далеко отсюда, в покинутой Бетморе, чьи ворота раскачивает ветер.