Приехала она в Прогресо затем якобы, чтобы помогать матери Поло ходить за дедом, однако при всяком удобном случае и под любым предлогом смывалась в лавку доньи Пачи, где кокетничала с доставщиками лимонада, причем мать слова ей не говорила, не гнобила, как сына, которого поедом ела с утра до ночи: как это он до сих пор не смог найти себе работу, и о чем он себе думает, никчемная, ни на что не годная тварь, только и знает, что шляться и пьянствовать, и одна отрада – глаза заливать, вместо того, чтобы искать работу. Как будто это так просто! А Поло всегда хотелось ответить, что, мол, работа эта, будь она проклята, на деревьях не растет и на дороге не валяется. Где ее взять? Из кармана вытащить? И что это должна быть за работа, чего делать-то надо будет и где? Никто его не брал, сколько бы он, поднимаясь спозаранку, ни заполнял анкет, которые приносила ему мать, сколько ни вписывал в графы мелким почерком, но заглавными буквами, чтоб им пусто было, одни и те же данные: имя при крещении, фамилия отца, фамилия матери, образование, состояние здоровья, цель в жизни. На кой дьявол нужно им было знать все это, какое, на хрен, им до всего этого дело? И что это за хреновина такая – «цель в жизни»? Поло всегда оставлял эту графу незаполненной, потому что не знал, что тут сказать. А потом надо было тащиться в Боку отдавать эти анкеты, но сперва выйти в патио, умыться из бочки, обсохнуть и надеть единственную пару штанов и стоптанные башмаки, в которых еще в школу ходил, и найти футболку без дырок, а потом сесть в автобус и разнести эти долбаные анкеты по конторам, которым требуются работящие молодые люди с законченным средним образованием, а потом пилить в Прогресо, ничего не добившись и впустую смотавшись туда и обратно, а дома снова терпеть все кузинины штучки-дрючки, а она, оставшись в доме под предлогом уборки, вилась вокруг него, прижималась, когда убирала посуду или когда якобы случайно сталкивалась с ним в коридоре, то и дело ухватывала за руку и с напускным изумлением восхищалась, какой детина вырос из когдатошнего детеныша, кто бы мог подумать, что он станет таким здоровущим мужиком и будет так щедро наделен всем, чем полагается, и порочно улыбалась при этом, и скашивала глаза на ту часть тела, которая неизменно от всего этого набухала и твердела, невольно приводя ему на память ту поездку в Мину, то чувство вины и ярость, которые тогда захлестывали его, а потом, как он думал, забылись напрочь, потому что он не желал это вспоминать, точно так же, как истерики, которые закатывал он матери, испытывая властную и вместе с тем робкую потребность прижаться к ней, чтобы уснуть. Забылось, но воскресло в памяти, когда Сорайда появилась в Прогресо, сказала, что будет помогать матери ходить за дедом, однако вообще-то казалось, что бестия эта прискакала на каникулы, потому что дня не проходило, чтобы она с какой-нибудь соседкой не отправлялась купаться на реку, и вечера не случалось, чтобы она не вертелась у ларька, заводя тары-бары с продавцами и с водителями грузовиков, доставлявших товар, или с любым, кому было что присунуть этой блудной кошке. Да у нее, видать, зудит нестерпимо в известном месте, сказал Мильтон, впервые увидевший ее, когда они с Поло выпивали в подсобке, куда Сорайда, ясное дело, не могла не сунуть любопытный свой нос. У ней там прямо хлюпает, ржал Мильтон, но Поло не обижался: они с ним всю жизнь были закадычные дружки, что-то вроде двоюродных братьев – Мильтон приходился сыном дедову пасынку, которого он вырастил как своего еще до того, как произвел на свет мать Поло, и потому Поло не злился, когда слышал от него такие суждения о кузине, тем паче что они были во многом справедливы, или когда поучал, растолковывая, что надеть и как держать себя, когда устраиваешься на работу, чтобы внушить доверие хозяевам и чтоб те не приняли тебя за шпану какую-нибудь или за придурковатую деревенщину.