|
Его отвели в другую комнату, дали умыться и переодеться в чистое, новое, из пакета, и тут появилась такая суетливая бабеночка, низенькая и кругленькая, как шар, сварливая до последней крайности, и с порога гаркнула, чтоб сел на вертящийся табурет, она зашьет рану, а потом дали ему бейсболку закрыть свежий шов, и вывели наружу, где та же тетка жарила в кипящем масле гарначи на громадном таком противне, а человек десять – почти все мужчины – молча ели за пластиковыми столами, не сводя глаз с висящего на стене телевизора, где шел футбол – играли «Америка» и «Некакса», как сейчас помню, – и пили лимонад, доставая бутылки из тарахтевшего в углу древнего холодильника. Все было, как в какой-нибудь харчевне или забегаловке, и Мильтон сидел рядом с каким-то малым – очень спокойным, очень смуглым и очень молчаливым, – который ел гарначи, поставленные перед ним толстушкой, и не разговаривал ни с Мильтоном и вообще ни с кем, не объяснял, что происходит или что скоро произойдет. Потом-то он узнал, что зовут его Горланом – потому что он почти никогда не повышал голос, – но это было уже потом, а тогда Мильтон ничего не понимал и только вертел головой, силясь угадать, откуда ему прилетит кренделей, и поглядывал на открытую наружу дверь, выходившую на улицу, вернее, на шоссе, терявшееся в горах, и прикидывал, сколько он успеет пробежать, прежде чем эти мрази его изрешетят.
Ну, в общем, Горлан доел и пихнул Мильтона локтем, давая понять, чтобы вставал и шел с ним. Вышли из харчевни, и Мильтон понял, что это никакое не ранчо, а всего лишь кирпичный дом на обочине немощеной дороги, окруженный манговыми деревьями, кустарником и чем-то еще. У дороги стоял еще какой-то парень – тоже очень молодой и темнолицый, свежевымытый и аккуратненький такой, в отглаженной сорочке и брюках и даже слегка надушенный. Представился он Жабой, угостил Мильтона сигаретой – первой за все эти дни, – и не успела еще у него закружиться голова, как они уже сидели в фургоне с двойной кабиной, который вскоре доставил всех троих в порт и высадил на проспекте Куактемок возле клиники. Ни Горлан, ни Жаба, ни водитель ничего не объясняли, а Мильтон счел, что спрашивать – себе дороже, а потому следовал за этой троицей и делал то же, что его спутники: вошел в закусочную напротив клиники, заказал себе «торта де миланеса» и сок гуайявы, смолотил это все как мясорубка, хотя совсем недавно они плотно покушали, а потом, покуривая и глядя, как летят по проспекту машины, сидел, пока Горлан не кивнул Жабе, и тогда они вышли из кафе, остановили такси, и Жаба просунул голову в окошко спросить водителя, сколько тот возьмет до Аурреррá-де-Пуэнте-Морено. Мильтон не слышал, что ответил таксист: он оказался на заднем сиденье, а Жаба открыл переднюю дверцу, уселся, и они тронулись. Жаба сидел рядом с водителем, Горлан – за ним, а Мильтон – рядом. Проехали пару улиц, и Жаба завел со стариком-таксистом тары-бары – насчет, вот ведь какая жара стоит, да как сыграла в полуфинале «Акула», а когда перешел на баб, водитель – всклокоченный и вонючий, в майке, открывавшей косматые подмышки, очень оживился и стал рассказывать, сколько ихней сестры прошло через его койку, и даже давать советы, как с ними управляться, как подстроить под себя, а Жаба и Горлан хохотали над похабными прибаутками старого пердуна, и Мильтон тоже пытался смеяться, делал вид, что все нормально, хоть никто ничего ему не говорил, однако ему представлялось, что именно так и надо себя вести. |
