Мильтон дорассказал историю своего похищения и замолк надолго; потом, выкурив еще две или три сигареты, сказал Поло, что, мол, пора, время ехать и что отвезет его в Прогресо. Вышли из закусочной, и паренек у дверей со всех ног бросился открывать дверцу автомобиля – огромного фургона с мощным мотором, взревевшим, когда Мильтон втопил педаль, с галогеновыми фарами, от которых шарахались в стороны уличные псы, с такой подвеской, что на выезде из городка наполненные жидкой грязью рытвины и выбоины они пролетели, даже не заметив. Эту красоту портили подтеки грязи, облеплявшей капот и крылья новыми и новыми лепешками глины и сухой травы, которые только хорошими щетками и можно отскрести, но Мильтону, казалось, дела не было ни до этого, ни до запущенного салона с рваной и грязной обивкой сидений, с раздавленными окурками и порожними бутылками на полу. Лучший виски на свете, сказал он, когда Поло поднял одну и посмотрел на этикетку, написанную по-английски, бухло самого первого сорта, и от жажды снова заскребло в глотке, и стук в висках сменился настоящей головной болью. Двоюродный братец согласился взять ему в магазинчике еще пива, а кокаину не дал, сказал, что с собой нет, да и вообще ему дела такого рода не нравятся. И Поло подумал: врет, чтобы не пришлось угощать, и опять, значит, держит его за сопливого юнца, потому что Мильтон очень переменился в последнее время, стал дерганый какой-то, носом шмыгал постоянно, а сам был бледный как никогда, а под запавшими осоловелыми глазами набрякли мешки, как у бульдога с карикатуры, зубы пожелтели от никотина, потому что курил он, не переставая, даже за рулем, словно и дышать-то мог только через желтую трубочку фильтра.

Поло попросил было Мильтона выключить кондиционер и опустил затемненные стекла, чтобы плотный дым не ел глаза, а от ледяного воздуха руки не покрывались мурашками и чтобы вшивые сутенеры, с форсом гуляющие на площади, увидели его в компании с кузеном и зауважали, однако тот и ухом не повел. Рулил прямо к реке, где на бережке стоял его дом, ну, или то, что было раньше его домом, и затормозил, как всегда, под кроной мангового дерева, однако вылезать не спешил. Зачем? – спросил он. Супружница – ну, бывшая супружница, поправился он, – знать его не хочет, может, оно и к лучшему, может, было из-за чего, и Поло не нашелся, что на это ответить. Ему вдруг показалось, что малый, который сидел за рулем и дымил в его сторону, – это уже не его кузен, не беззаботный и улыбчивый, языкатый жизнелюб Мильтон, а кто-то совсем другой, только внешне похожий на того, но постоянно поступавший вразнотык с тем, каким был прежде. Начать с того, что его брат, пусть и двоюродный, никогда бы не стал ежеминутно бормотать молитвы с унылым видом святоши. Мильтон никогда бы не стал говорить с ним, как… а как? – ну, как старший брат или отец. Не поддавайся искушению, ворчал он в этот вечер, не позволяй себе увлечься тщеславием, раз вступишь – вовек не вылезешь, затянет тебя трясина, не уподобляйся этим соплякам, которые кичатся своими мотоциклами и транзисторами, считают себя круче всех, но даже отдаленно не понимают, в какой беспредел ввязываются.