|
Кем ты, сопляк, себя возомнил, что вздумал свои порядки в доме наводить? Ты, придурок, работу себе найди, хоть самую бросовую, потому что ты просто засранец и пьянь последняя, весь в деда, но тот, по крайней мере, всю свою жизнь впахивал от зари до зари и в поте лица своего и сумел все-таки выбиться в люди, а внучок у него – оболтус, прощелыга, лоботряс. Кто ты такой есть, вопрошала она. И прежде чем отправить спать на полу в столовой, успела еще дать две оплеухи. А дня через два или три разбудила его рано-рано утром, еще до зари, и чуть ли не волоком потащила его в офис АО «Компания Иммобилиариа дель Гольфо», где сукин сын Уркиса уже приготовил контракт, который Поло должен был подписать и продать душу свою за скудное жалованье, тем паче что распоряжалась им самовластно мамаша, пребывавшая на седьмом небе от счастья, потому что теперь было чем платить по счетам и еще оставалось малость раздавать долги и покупать проездные, от чего в последнее время приходилось отказываться; а устрашающее брюхо Сорайды меж тем все росло и росло, так что Поло теперь приходилось задыхаться от духоты в чуланчике, чтобы не заглянуть ненароком в блудливые глаза этой течной сучки, дерзко искрившиеся от невиданного прежде удовольствия, когда она мазала живот миндальным маслом. Когда же все-таки взгляды их встречались, пока мать не видела, она, зараза такая, смеялась над ним, подмигивала, как сообщнику, и улыбалась счастливо, потому что стала хозяйкой положения и могла, как нечего делать, в любой момент сломать Поло жизнь, если бы только он отважился перечить или нагрубить ей, или позволить себе какую-нибудь выходку, малейшую дерзость, посмел бы пикнуть только, сказать что-нибудь поперек, как она сейчас же побежала бы к мамаше да и выложила ей все, потому что если она замаралась, то надо и его в дерьмо обмакнуть, как-никак вместе они в нем барахтались, так-то, братик мой двоюродный, а ты давай-давай, мол, вкалывай и деньги зарабатывай, на то ты и мужчина. Вот что читал он в глазах Сорайды, и сколько ни напивайся с этим тошнотным олухом Франко, ничего не изменишь, не поправишь, не помешаешь тому, чтобы в утробе у нее рос этот ужас, не совладаешь с тоской и унынием, каждое утро душившими его, не уберешь ком в горле, который стоял там с той самой минуты, как долетала из соседней комнаты пронзительная рулада будильника, и надо было немедля повиноваться ему, пока мать не набросилась с криком и руганью, и потом со слипающимися глазами, в плавках и шлепанцах выходил он в патио, к здоровенной железной бочке, ежедневно наполняемой водой из пруда для умывания, стирки и всяких хозяйственных нужд, и упирался ладонями в ее ржавый бортик, и задерживал дыхание, и окунался в холодную воду по самые плечи, словно бочка эта была входом в прозрачный пруд, куда Поло мог погрузиться целиком, достичь дна, а потом выбраться на другой берег.
Сначала он думал, что все это – чистейший вздор, дурацкие фантазии на постном масле, которые разгоряченный Франко молол, понятия не имея о том, что говорил. Ясно же было, что он никогда еще не был с женщиной, ни разу в жизни не присунул ни одной, а потому был просто одержим похотью к той единственной бабе, которая ему улыбалась и охотно с ним болтала, не кривясь при виде валиков жира вокруг поясницы и отвратительных юношеских прыщей. Ясно было и то, что она, потаскушка, отлично понимала, что занудный придурок просто сохнет по ней, млеет от нее и ходит к ним в дом исключительно ради того, чтобы пожирать ее глазами, а насмотревшись, бежать к себе и дрочить, и, вероятно, ей самой нравилось разжигать его, потому что она и сама заводилась и возбуждалась от его внимания и того совершенно явного вожделения, которым этот жирдяй терзался, а тот и думать не мог ни о чем другом, как только засадить ей. |
