| И неизменно после этого дела он давал себе зарок: это было в последний раз, никогда больше не соблазнит она его своими долбаными бедрами, потому что неминуемо втянет она его в беду, наградит какой-нибудь мерзкой болячкой или еще чем похуже, и каждый раз, выдергиваясь из мокрой, пахнущей илом щели и обильно извергаясь себе в ладонь, клялся, что никогда больше не будет этого, что во веки веков не притронется к этой притворе, как бы она ни смотрела на него глазами течной кошки, как бы ни нравилось тискать ее, как бы ни стояло на нее после того, как она поласкает языком; но, вопреки всем этим клятвам и зарокам, он, сам не понимая, как это получается, снова засаживал и драл, а сам при этом думал, что теперь-то уж точно в последний раз, теперь он твердо решил – никогда больше к ней не притронется, а потом снова щедро кропил пол, натягивал штаны и бегом выбегал из дому с ворохом своих наспех заполненных анкет и, взлохмаченный, весь в поту, вымаливал работу, все равно какую, да хоть какую-нибудь, да пусть даже самую завалящую, лишь бы только платили, чтобы можно было когда-нибудь свалить из Прогресо. Вот это она и была – цель жизни. А вовсе не «превзойти самого себя», как настойчиво подсказывала мамаша, когда он спрашивал, что написать в этой злодолбучей графе. «Превзойти самого себя» – это что ж за хрень такая, что за собачий бред? Бегать взапуски с самим собой, соревноваться с неотличимым от себя близнецом, который без колебаний подставит ножку, чтобы соперник споткнулся и покатился в пыль. Нет, его цель в жизни – добиться успеха, сорвать, мать его, куш, стать раз и навсегда свободным, а Мильтон, тварь бессовестная, не хочет ему в этом помочь. Эта сволочь теперь на другой стороне, заодно с мамашей, а та согласилась, чтобы Сорайда сама осталась у них и ребеночка оставила, потому что это правильно, так и должно быть, и хотя поначалу, когда та призналась, что беременна, и взбесилась, но потом они обнялись и принялись строить планы и поровну делить все тяготы и трудности, ожидающие мать-одиночку, приговаривая, мол, детки-то в чем виноваты, и надо сыскать способ вывести их на светлую дорогу, а Поло от удивления лишился дара речи, только глядел на обеих, стоя столбом на пороге и не понимая, что же происходит, а потом, когда решил потолковать с мамашей наедине, чтобы привести ее в чувство и разум и убедить, что лучше будет отослать двоюродную сестрицу назад в Мину, и пусть тетки расхлебывают последствия ее опрометчивого шага, потому что несправедливо ему с мамашей отвечать за ее распутство, и всему городку известно, что она блудит с каждым встречным-поперечным, с продавцами и доставщиками лимонада, с водителями, завернувшими в лавочку доньи Пачи, и он, конечно, ручаться не может, свечку не держал, но ведь это наверняка было, наверняка! Не могла не давать, потому что люди зря не скажут, а раз говорят, значит, так оно и есть. Но тут мамаша оборвала его, не дала договорить и дойти до вывода, что, стало быть, каждый в их городке может быть отцом этого ребенка: просто зажала ему рот ладонью и гаркнула, кто, мол, он такой, чтобы учить ее, как ей быть и что делать. Кем ты, сопляк, себя возомнил, что вздумал свои порядки в доме наводить? Ты, придурок, работу себе найди, хоть самую бросовую, потому что ты просто засранец и пьянь последняя, весь в деда, но тот, по крайней мере, всю свою жизнь впахивал от зари до зари и в поте лица своего и сумел все-таки выбиться в люди, а внучок у него – оболтус, прощелыга, лоботряс. Кто ты такой есть, вопрошала она. И прежде чем отправить спать на полу в столовой, успела еще дать две оплеухи. |
