|
Короче, всю дорогу до станции Ауррера́ Жаба потешался над водителем, а когда приехали, тот затормозил и сказал Жабе, что, мол, сотенка с вас, а Горлан даже дернулся, и Мильтон впервые услышал его голос: сотенку, а этого вот не хочешь? – и увидел в руках у него тонкий стальной провод, который он накинул водителю на шею и стал душить, однако тот успел просунуть руку, и Жаба тогда рванул ручник и сунул в лицо таксисту ствол. Не убивайте, не убивайте, захрипел тот, деньги заберите, только не убивайте. На хрен мне сдались твои деньги, сказал Горлан ему в самое ухо, пень трухлявый. Мильтон до того оторопел, что даже не заметил, что появилось подкрепление: два мордоворота были уже у машины и открывали дверцы. Один набросился на водителя и при содействии Жабы с криками и бранью выволок его наружу и запихал в багажник. Второй одновременно рванул дверцу со стороны Мильтона, отпихнул его вглубь и уселся сам. Жаба сел за руль, подстроил зеркало заднего вида, поправил свои набриолиненные патлы, опустил рычаг ручника – и они понеслись прочь от станции, причем никто им и слова не сказал и вроде бы даже ничего не заметил.
Тогда они рванули к очистным сооружениям и там устроили такую сумасшедшую выходку, что Мильтон даже не сразу понял, что происходит: сначала долго кружили по улицам, а когда заметили курьера на мотоцикле, понеслись следом и словно прилипли к нему, а потом Жаба долбанул его сзади, но с таким расчетом, чтобы седок вылетел из седла, а мотоцикл не очень пострадал; когда же курьер упал и, пропахав мостовую лицом, довольно сильно раскровенился, они выскочили из машины, попинали и пригрозили пистолетами, а один осмотрел его драндулет, вскочил в седло, и его как ветром сдуло, а остальные снова влезли в такси и продолжили охотиться на курьеров и трижды повторили свой номер, пока не остались только Жаба за рулем да Мильтон на заднем сиденье, который совершенно ошалел от происходящего, потому что никто не потрудился объяснить ему, что происходит, а сам он боялся хайло разинуть и ляпнуть какую-нибудь несусветицу. Короче, Жаба потом рванул в сторону Техерии и оказался на пустоши, где не было ни единого деревца. Да и вообще на много километров вокруг, сколько глаз хватало – ничего, кроме низкорослых густых сорняков да одной-двух тощих заморенных коровенок. Грунтовая дорога становилась с каждой минутой все у́же и вот наконец вовсе пропала в буйном кустарнике, и Жаба заглушил мотор, поглядел на Мильтона в зеркало и сказал: ну, все, слезай – приехали, а потом чтоб вышел из машины и помог открыть багажник, откуда извлекли вонючего таксиста и потащили его волоком, потому что сам он встать не мог – руки были связаны за спиной пластиковым шнуром. Старый хрен уже растерял свой кураж: волосы облепили мокрое от пота лицо, он со страху обмочился и, рыдая, молил ради Пречистой и всех своих небесных покровителей пожалеть, не убивать. Жаба сбил его наземь, раза два пнул ногой, потом, скривясь брезгливо, отер руки о штаны и наконец вытащил из-за пояса ствол, а левой рукой – другой, поменьше, заткнутый за ремень сзади, и протянул его Мильтону, который взял его, ни бельмеса не понимая. С предохранителя сними, сказал Жаба и терпеливо показал как. Он был очень спокоен и даже приветлив. Теперь взводи, вот так, потом жми и свалишь его, сказал он, мотнув головой в сторону таксиста. У Мильтона, что называется, яйца к горлу поднялись, но он понял, что вот настал момент истины, проверка на годность, и что если сдрейфит, Жаба кончит его глазом не моргнув, а потому ничего не остается, как замочить бедного старика или же пальнуть в Жабу, пока тот не догадался о его мыслях, и удрать в горы, принимая все последствия, но Жаба в этот миг снова мотнул головой и улыбнулся снисходительно, как бы говоря «мы, цыганки, своим не гадаем», потом навел ствол на Мильтона, двинул нетерпеливо: давай, не тяни, время дорого, поздно уже, и тогда Мильтон поднял свой пистолет, прицелился в таксиста, который корчился на песке и хныкал. |
