|
Они пинками загнали его в фургон, отобрали все, что при нем было, – бумажник, ключи, телефон, швырнули на пол, чтоб не видел, куда везут, но Мильтон все равно по гулу самолетов, пролетавших очень низко, смекнул, что едут в сторону аэропорта. Ну, короче, несколько часов его, как мешок с дерьмом, швыряло из стороны в сторону, потом привезли на ранчо какое-то, посадили под замок, а потом принялись лупцевать по чему попало, допытываясь, какого хрена мотается он так часто на границу, кто держит бизнес с подержанными машинами, с кем надо перетереть это, и Мильтон поначалу держался, терпел, но когда взялись всерьез, скис, не выдержал, все выложил, да вдобавок и обмочился, тем более что за стенкой допрашивали еще кого-то: Мильтон слышал, что он рыдает, как та Магдалина, и даже подумал, не шурина ли это голос, только едва узнаваемый от боли, но, так или иначе, спрашивать не стал, да и вообще молчал, но когда принялись обрабатывать его всерьез, рассказал все, все как есть, все до точки, потому что боль была жуткая, а того малого из соседней комнаты уже зарезали: Мильтон ничего не видел, потому что ему на голову надели вонючий мешок, но эти твари, что уродовали его, рассказывали, что происходит, – что, мол, тому уже отрезали уши, потому что не хотел сотрудничать, а теперь уже добрались до пальцев, а потом и до кистей, а теперь уже, судя по звукам, и башку отрезали, и потому Мильтон, в конце концов, рассказал все, что те хотели знать о бизнесе шурина, назвал номера, суммы, имена тех, с кем имел дело, контакты в полиции штата, маршруты и окна на границе, и даже способы подделать номера серии, все-все рассказал, так что вместо того, чтобы пришибить его как собаку, его оставили в покое, ненадолго – до утра, а утром его разбудили, сняли мешок с головы, дали воды, и вот тогда он увидел, что сидит в какой-то клетушке, крытой кровельным железом, а перед ним стоит женщина в темных очках – молодая, со светло-каштановыми волосами, в джинсах и рубашке с высоким воротом, на вид – лет двадцать, ну, от силы двадцать пять, однако же она явно командовала всеми этими головорезами, и даже самые отпетые и тертые становились перед ней навытяжку, стоило ей лишь глянуть в их сторону, а обращались на «вы» и «сеньора адвокат», хотя дьявол ее разберет, козу эту, в самом ли деле она такой была, потому что говорила она, как деревенщина, выражалась крепко и, по всему судя, видала виды, и Мильтон сразу смекнул, что она цацкаться с ним не будет, а потому, едва лишь она стала смотреть его документы, он уставился на пол, уперся взглядом в ее ковбойские сапоги и на все отвечал «да, сеньора», «все так, сеньора адвокат», она же сказала, мол, дадим тебе шанс, потому что уверена – ты в курсе дела, а не хочешь – не отвечай, ты в полном своем праве, только помни, мы знаем, где ты живешь и с кем, и чем зарабатываешь, и где вся твоя прочая семья обитает, и Мильтон без долгих дум согласился на все и даже хотел было сказать «спасибо», продемонстрировать, как искренне и глубоко он благодарен, хотя в душе с ума сходил от страха, девка-то эта сказала, что дает ему шанс, один-единственный, сказала шанс, и то только потому, что им нужно побыстрей заполучить это дело, но пусть только он попробует что-нибудь выкинуть, все пожалеют, что на свет родились, и он, и его баба, и его семья, и его братья, и даже соседи, и Мильтон только повторял, что, мол, конечно, что он все понял.
Девка эта тогда велела отпустить его, дать умыться и одежду, что-то сделать с этой раной на роже, и чтоб сразу бы опробовали его в деле, потянет он или проще сразу его прирезать. |
