|
Поло поднялся и рассеянно двинулся по саду, крепко прижимая телефон к уху, чтобы не пропустить ни слова, не сводя глаз с ослепительной травы, и ноги будто сами вынесли его на главную улицу комплекса – мачете и кишка так и остались лежать возле норки. Мильтон же продолжал плести что-то бессвязное, и когда совсем уж показалось, что он даст отбой, Поло перебил его: ему до смерти, до зарезу нужно уволиться, он не может больше жить в Прогресо и работать в этом долбаном комплексе, где его эксплуатируют бессовестно, пойми, брат, и дома все неладно, с Сорайдой какая-то засада, он не может сейчас объяснить и не знает, как это все распутать, с чего начать, и пусть бы Мильтон свел его с теми, поручился бы за него, мы же братья, Мильтон, мы же родные, ради бога, ради памяти деда, помоги, он будет делать все, что скажут, все, о чем попросят, он теперь уже не тот молокосос и нюня, каким был, когда виделись в последний раз, и ручки у него теперь не как у барышни, а сколько было шуточек на эту тему; он стал нищим из-за того, что пьет каждый день, он мешки готов таскать, если надо, он сделает все, что Мильтон пожелает, пусть только срочно, спешно, безотлагательно поможет вырваться отсюда – это вопрос жизни и смерти, и долго еще молил в этом роде, пока Мильтон не оборвал его резко и довольно злобно: слушай, мы ведь, сука, уже говорили об этом, и я тебе сказал, что не могу, так что, пожалуйста, не грузи меня больше, и у Поло глаза полезли на лоб, когда долбаный лицемер Мильтон завел ту же бодягу про честный труд и пушечное мясо и что от этого беспорядка сдохнуть хочется, а потом вдруг голос его отдалился, наверно, Мильтон что-то отвечал по другому телефону, а затрещавшие разряды заглушали обрывки слов, а Поло тогда захотелось шваркнуть со всей мочи телефон о брусчатку мостовой, но тут вновь зазвучал голос Мильтона – взволнованный и задыхающийся: слушай, Поло, – а он никогда не называл его по имени, а всегда только «красавец», «красавчик» – подожди две минутки, я перезвоню, ладно? И, не дожидаясь ответа, дал отбой, а Поло так и остался на границе сада, с телефоном в руке, со слезами, выступившими от бессилия и унижения. Мимо проехал белый джип, за поляроидными стеклами не разглядеть было, кто едет, и только одно бледное и пухлое, искривленное в издевательской гримасе личико прижалось к запотевшему от горячего дыхания заднему окошку: это Мики Мароньо показывал ему язык.
В субботу он проснулся раньше, чем раздалась мерзкая рулада будильника. Бешеная жажда подняла его, тянула невидимыми веревками. Сейчас бы пару банок пива, но в кармане не шелестело ни единого песо, и пришлось проявить притворный интерес к утренней болтовне матери в надежде выманить у нее полсотни, якобы затем, чтобы перехватить что-нибудь в закусочной. Сегодня утром, повествовала мать, размешивая сахар в чашке, Сорайде назначена консультация, и она сопроводит ее в клинику, благо выходной, и так они наконец узнают, мальчик у нее будет или девочка. Сорайда же с ангельской улыбкой, положив ладонь на крутой холм живота, грызла кусок черствого пирога. С чего это стала она в последнее время улыбаться так часто? Почему постоянно поглаживала брюхо – особенно если Поло был рядом. Теперь она больше не жалась к нему, когда они оставались наедине или входили в узкий дверной проем, не щекотала, приговаривая «вот бежит муравьишка…». Казалось, что еще не рожденное дитя заполнило ее жизнь до отказа и сумело изнутри зажечь в ее кошачьих глазах небывалый и ослепительный свет такой дерзости и отваги, что Поло не в силах был выдержать его и принялся пересчитывать крошки на пластиковой скатерти. |
