Толстяк в тот день не встретился с ним, и он с горьким облегчением решил, что тот пошел на попятный. Поло проваландался по комплексу до восьми вечера, но проклятый придурок так и не появился, и даже не показался в окне. Покуда Поло стягивал с себя рабочий комбинезон и надевал свое уличное барахло, ночной охранник Росалио не спускал с него глаз. Чего смотришь, спросил Поло, нравится? Росалио оглядел его сверху донизу и встопорщил неровно подстриженные усы. О чем ты? Как насчет пивка? – сказал он. Если угостишь, ответил Поло с напускным равнодушием. Лучше уж с этим убогим, чем ехать домой и узнавать такое, чего он знать не желал. Он сгонял на велосипеде до лавочки, взял две упаковки пива, сунул их в рюкзак, расплатился бумажкой, которую дал ему Росалио, вышел, но прежде чем тронуться в обратный путь, вернулся, решив взять еще кварту тростниковой, благо оставались еще сдача и несколько монет, выпрошенных у матери. Однако за прилавком вместо долговязого тощего парня с перхотью в волосах, отпустившего ему пиво, оказалась завитая толстуха, баба вредная и вздорная, при каждом удобном случае доказывавшая это. Делать нечего – пришлось просить бутылку у нее, но она, тварь такая, отказалась продать, пока он не предъявит карточку избирателя. Поло ужасно хотелось обматерить ее и шарахнуть об пол все конфетки-жвачки, которые продавались на кассе, однако он вовремя сдержался, выдавил из себя безразличную улыбку – и совершенно правильно сделал, потому что при выходе наткнулся на полицейский фургон, которому пьяные морячки не давали припарковаться у лавки. Поло, у которого, что называется, очко сжалось, рванул прочь, во всю мочь крутя педали и озаряясь красно-синими пульсирующими огнями, которые, казалось, завывали вслед: ну, ты влип, парень. Пиву же был сужден краткий век, потому что в караулке стояла дикая жара. Росалио, как человек сильно пьющий, окосел с нескольких глотков и стал спотыкливо рассказывать Поло историю своей жизни, и в этом полубессвязном монологе раздумчивые паузы, перемежавшиеся с хриплым кашлем, должны были придать смысл редким понятным словам, а потом старик уснул, уткнув лицо в ладони. Поло воспользовался этим, чтобы внимательно оглядеть экран, показывавший мозаику изображений с нескольких видеокамер. То ли объективы вовремя не протирали, то ли плохо было черно-белое разрешение, но Поло не мог разглядеть лиц сидевших в автомобилях резидентов, каждый раз когда очередная машина останавливалась перед шлагбаумом, ожидая, когда он поднимется автоматически. Толстяк, чтоб ему, оказался прав.

Вернувшись домой, он удивился, что мать еще не спит, смотрит по телевизору, водруженному на комод напротив кровати, какое-то кино с приглушенным звуком, чтобы не разбудить Сорайду, которая мирно спала, свернувшись калачиком, на соседней кровати, раньше, до ее водворения, принадлежавшей Поло. Вентилятор шевелил ее распущенные волосы, и, если бы не огромный живот, распиравший старую майку, надетую вместо пижамы, ее можно было бы принять за ту самую десятилетнюю девочку, которая сосала во сне палец, какой увидел он ее тогда в Мине. Мать с еще влажными после купания волосами полусидела, обложившись подушками, на кровати и грызла арахис, доставая его из огромного пакета, который стоял у нее на животе, и каждый раз, как она запускала туда руку, громко шуршал, но это не будило Сорайду. Поло, не переступая порог, долго смотрел на них из полутьмы, но вот, наконец, мать вдруг заметила его и вместо того, чтоб разораться, как всегда, где, мол, он, мерзавец, шлялся и почему явился так поздно, пригласила зайти в комнату, как в старые добрые времена, когда они вместе смотрели телевизор, лежа рядом, каждый – на своей кровати. Поло замялся на миг, но потом вошел и присел на край кровати, так, чтобы струя воздуха от вентилятора не оскорбляла обоняние матери гадкой смесью пота и пивного перегара.