– Он выглядит очень усталым, – сказал я.

– Мы все очень устали, – ответил Марич, внимательно глядя на меня сквозь толстые стекла очков. – Может быть, однажды… – Он умолк на полуслове, так как вошел его секретарь и сказал, что машина ждет у подъезда.

Мы попрощались.

– Я позвоню вам завтра, – сказал он.

Выйдя во двор, я увидел, что тучи рассеялись. Ярко сияло весеннее солнце, а громадный сталелитейный завод извергал в небо клубы белого дыма. Я сел в ожидавшую меня машину, и мы выехали через ворота на улицу.

В отеле я позвонил в несколько мест, потом заказал чай в номер и углубился в работу, которой у меня становилось все больше и больше в связи с моей деловой поездкой по нескольким странам. Я уже побывал в Скандинавии и Центральной Европе и каждый раз, оказываясь в новой стране, должен был приспосабливаться к новым условиям, адаптироваться к другому языку и так далее – словом, я чувствовал, что устал. И мне порой было трудно сосредоточиться. Вот и сейчас, хотя было уже шесть часов, я успел сделать очень немного. Я в который раз перебирал в памяти разговор с Яном Тучеком и постоянно зацикливался на его просьбе по поводу Максвелла.

«Скажите ему: «В субботу вечером». Что Мак делает в Пльзене? Почему Тучек был так уверен, что я его увижу? В конце концов я засунул бумаги обратно в портфель и решил отдохнуть.

Я вышел из номера и пошел в холл рядом с баром. Чувство одиночества охватило меня. В Праге у меня было много знакомых. Здесь я не знал никого, кроме Яна Тучека, и, сидя в огромном роскошном кресле, сейчас я испытал то же чувство, которое не покидало меня в течение бесконечных лет плена. Бар был совершенно обыкновенным, как все прочие бары. И публика, входившая и уходившая, сидевшая вокруг, покуривая и беседуя, тоже была вполне обыкновенной. И все-таки за этой обыденностью я ощущал присутствие какой-то враждебной силы. Размышляя о Тучеке, я невольно вспомнил о самоубийстве Масарика, а потом мои мысли переключились на Максвелла. Странно – стараясь убежать от прошлого, я перестал летать, оборвал все старые связи и сознательно взялся за работу, позволявшую мне странствовать по Европе, подобно кочевнику.

И здесь, за «железным занавесом», мне предстояло передать весточку одному из трех людей, знавших мою историю. Я вспомнил, как мил был старина Максвелл, когда я докладывал ему о своем возвращении в Фоггию, – его проклятая доброта заставила меня возненавидеть самого себя. А теперь….

У меня пересохло во рту, а звон стаканов в баре притягивал меня как магнит. Месяцами я не притрагивался к спиртному, но сейчас мне просто необходимо было выпить, к тому же я заслужил это.

Я вошел в бар и заказал сливовицу – вид сливового бренди, особенность которого состоит в том, что после первой порции вас не потянет к следующей.

Посидев немного, я поднялся к себе в номер, прихватив бутылку коньяка. Я расположился в кресле и, глядя на освещенные окна в домах напротив и куря сигарету за сигаретой, стал ждать появления Максвелла. Я пытался разобраться в собственных чувствах, но тщетно; что-то глубоко укоренившееся во мне заставляло ненавидеть самого себя за слабость, которая однажды полностью завладела мною. Я вытянул свою искусственную ногу и с ненавистью уставился на нее. Она будет со мной до самого смертного часа, постоянно напоминая об отчаянной боли и моих душераздирающих криках в том злополучном госпитале на берегу озера Комо. А когда я умру, мой протез заберут и отдадут какому-нибудь бедолаге, по той или иной причине тоже лишившемуся ноги.

Было около одиннадцати, и бутылка была уже наполовину пуста, когда я услышал шаги в коридоре. Шаги были тяжелые и решительные. Я знал, что это Максвелл, прежде чем он открыл дверь. Боже! Я слышал эти шаги каждый вечер в столовой на Бигтин-Хилле и в нашей квартире в Фоггине.