– Я прямо сейчас позвоню, – встрепенулся Рембек.

– В этом есть необходимость, Доннер? – спросил я. Он не желал отступать ни на шаг:

– Эрни, кончай слушать его ахинею! Если ты веришь этому горе‑копу больше, чем мне, пожалуйста. Вон там телефон, иди звони.

Рембек не стал раздумывать. Он пошел позвонил, а закончив разговор, сообщил нам:

– Они, как выяснят, сразу перезвонят.

– Мистер Тобин, – обратился ко мне Керриган, – вы ответили на все вопросы, кроме самого главного. Мы знаем теперь про деньги, знаем про записку, знаем про взрыв. А кто же убил Риту?

– На этот вопрос пусть ответит Доннер, – сказал я. – Он единственный знал, где она скрывается. Мне не приходит в голову, по какой причине он мог бы сам убить ее, хотя некоторая возможность все же существует. Гораздо вероятнее, что он сообщил о местонахождении Риты кому‑то другому, и тот, другой, ее убил.

Керриган покачал головой.

– Вот тут я с вами не согласен, – возразил он. – С какой стати он стал бы кому‑то о Рите рассказывать?

– Он сам ее убил, мерзавец! – воскликнул Рембек. – Он понял, что его трюк не сработает, поэтому и прикончил ее.

– Кому вы о ней рассказали, Доннер? – спросил я.

– Мне, – раздался с порога женский голос.

Мы разом повернули головы к двери. Рембек не успел еще хрипло выкрикнуть “Элеонора!”, а я уже знал, кто эта женщина.

Она была худенькая – худая, тонкая как спичка, и худоба ее была такой же болезненной, как полнота Этель Доннер. Ее черное платье, с узким пояском на талии, свободно болталось на ней, словно она недавно резко потеряла в весе. В ее черных, неаккуратно собранных на макушке волосах, виднелась обильная седина.

Кто она – выдавали ее глаза: черные, горящие, безумные. Она смотрела прямо перед собой зорким ястребиным взглядом, но за ним таился туман болезненных сомнений. Подобные глаза помнились мне долго, с тех пор, когда я только начинал служить в полиции и был патрульным. Я повидал немало на своем веку таких глаз и таких постоянных обитателей психушек или людей, которые живут дома, но всю свою взрослую жизнь проводят, наведываясь в клиники для душевнобольных, консультируются, лечатся. Какой‑то отрезок времени их мозг функционирует нормально, а затем – внезапно или медленно накапливаясь – вдруг случается срыв, и разум скатывается в бездну, в пропасть. Я помню, как время от времени меня вызывали к таким людям, когда у них неожиданно возникала потребность снова отправиться в лечебницу. Иногда они, съежившись, забивались в угол, иногда покорно и тихо ждали в гостиной, сидя рядом с собранными сумками, иногда прятались в темные шкафы, глядя оттуда горящими глазами на мир, слишком сложный для их потерянного разума.

Я давно предполагал, что это она. Но, ни разу не встретившись с ней, не был точно уверен. Поэтому мне хотелось сначала послушать ее брата, Доннера. Однако так получилось даже лучше. Она сама пришла к нам в гостиную.

– Добрый вечер, миссис Рембек, – поздоровался я. – Очень сожалею, что нам пришлось познакомиться при таких обстоятельствах.

– Пора с этим кончать, – просто сказала она. – И так все слишком затянулось. – Она с легкой извиняющейся улыбкой взглянула на брата:

– Прости, Фрэнк, но все кончено.

– Вы подслушивали, когда Фрэнк разговаривал со своей женой, так ведь? – догадался я.

– Я всегда слушаю, – проговорила она. – Никто не знает, но я слушаю. Я все знаю. Я слышала, как Этель рассказывала вам, что и где она хранит. Я все слышала.

В данный момент ее речь была совершенно осмысленной, лишь очень чуткое ухо могло уловить в ее голосе диковатые интонации.