— Детка, «выдающиеся личности» — это не про расплётов. Они вообще никакие не личности. Нуль без палочки. Иначе не оказались бы там, где оказались.

И Мираколина снова невольно испускает вздох облегчения, а копы думают, что это она отходит от транквилизатора.

— Ложись-ка отдохни, дорогая. Тебе беспокоиться не о чем. Орган-пиратам теперь до тебя не добраться.

Но Мираколина продолжает сидеть; ей не хочется впасть в после-транковый ступор. Что-то в том, как они обращаются с нею, не то. Ведь она, как-никак, расплёт с мутной историей. И хотя она, конечно, десятина и всё такое, но что-то ей никогда не доводилось слышать о таких милых юнокопах. Те обычно не любезничают с детьми, которым в скором времени предстоит расплетение. Как этот, на переднем сиденье, выразился: расплёты — это нули без палочки. А к нулям без палочки не обращаются «детка» или «дорогая».

Машина подъезжает к местному управлению Инспекции по делам несовершеннолетних, и Мираколина всё больше погружается в недоумение.

— Я должна была отправиться в заготовительный лагерь «Лесистая Лощина», — обращается она к копам. — Вы пошлёте меня туда или в какой-нибудь лагерь в Аризоне?

— Ни туда, ни туда, — отвечает водитель.

— Как это?

Он паркует машину и поворачивается к Мираколине:

— Насколько мне известно, твои родители так и не подписали ордер на расплетение.

Мираколина теряет дар речи.

«Они его так и не подписали!» Теперь она вспоминает, что мама с папой говорили ей об этом, когда она стояла у двери, но она сама заявила им, что делает собственный выбор и что пойдёт в этот фургон, хотят они того или не хотят.

— Даже если бы ты и добралась до «Лесистой Лощины», тебя бы попросту отослали домой, когда проверили бы твои сопроводительные документы. Без ордера нельзя никого расплести.

Осознав всю иронию происходящего, Мираколина не может удержаться от горького смеха. Всё это время она боролась за то, чтобы принести себя в жертву, но этого не только бы не произошло — этого вообще никогда не могло произойти! Мираколина рада бы рассердиться, но разве имеет она право осуждать своих родителей за любовь? За то, что они не хотят её отпустить? Интересно, думает девочка, а если бы она знала об этом, как бы тогда повернулась её жизнь? Отправилась бы она с Левом на запад после того, как они сбежали от орган-пирата? И простила ли бы она мальчика, дала бы ему то отпущение, в котором он так отчаянно нуждался?

Она сама удивляется, поняв, что ответ — нет.

Если бы Мираколина знала, что ей не суждено принести себя в жертву, то, позвонив тогда родителям по телефону, она бы не просто дала им знать, что жива, — она умоляла бы их приехать и забрать её. И Лев отправился бы в своё странствие без неё — одинокий и непрощённый.

— Ох уж эти десятины, — сочувственно говорит коп с пассажирского сиденья. — Если ты действительно так хочешь отправиться на расплетение, то потолкуй об этом с родителями, когда попадёшь домой.

И хотя это действительно то, чего она желает всей душой, ей, кажется, придётся свыкнуться с разочарованием и остаться в нераспределённом состоянии.

— Спасибо, — говорит она. — Спасибо огромное.

Но благодарит она не копов.

Всё на свете происходит с какой-то целью — или вообще без всякой цели. Либо твоя жизнь — это нить в блистательном и прекрасном гобелене бытия, либо человечество — это безнадёжно запутанный клубок. Мираколина всегда верила в гобелен, и теперь благодарит жизнь за то, что та позволила ей взглянуть на его самый потаённый уголок. Теперь она знает: десятина Мираколина Розелли ощутила стремление оставить свои дом и семью не затем, чтобы принести себя в жертву и провести жизнь в состоянии распределённости.