– Трое из восьми… А себя ты почему не считаешь? Плоды твоей работы полдня фотографировали и полдня выносили. По-моему, по рейтингу ты вполне можешь заменить двоих.

Пообщавшись со внештатным сотрудником по прозвищу Слепой, Федор Филиппович Потапчук серьезно скорректировал свою первоначальную оценку проделанной работы. Глеб не выгораживал себя, наоборот – ругал. Он не имел права растерять больше половины группы. Должен был заранее предвидеть безумие Тарасова. Одним только этим он сберег бы жизни троих – самого Тараса, Бубнова и Кормильцева.

Это было не самобичевание, а трезвый анализ происшедшего. Упущений вроде бы хватало, но гнев Федора Филипповича постепенно спадал по мере того, как генерал слушал Сиверова.

– Да все они неуправляемые, все на грани нервного срыва. Еще чудо, что ты сохранил троих.

Слушай, а эти змеи? Почему никто в Управлении ничего о них не знает?

«Чаще надо посылать людей в командировки на Кавказ», – подумал Сиверов. Но вслух ничего не сказал. Потапчук мог принять это и на свой счет.

– Могу составить что-то вроде справки.

– Накатай, будь добр. Мало ли где они еще этих тварей выпустят. Твои полмиллиона долларов сейчас проходят обеззараживание. Товарный вид они, конечно, потеряют. Фальшивка качественная, на черном рынке такие хорошо продаются. Это тебе не резаная бумага для «кукол».

– Думали обратно забрать.

От оценки сделанного перешли к ближайшему плану действий.

– Пусть отведут нам две соседние палаты с общим санузлом. Никаких медсестер, мы сами друг о друге позаботимся. И врач только один, из нашего управления. Чеченцы обязательно постараются справки навести… Мне тоже надо поспешить, сутки остались.

– Ты о чем, о нашем радиоперехвате, о последнем госте из Чечни? Да это срок был нереальный. Ты ж видишь, я многих деталей не знал.

Не волнуйся, найдем кого озадачить.

– Оставьте уж мне, Федор Филиппович. Я как тот боксер, что до двенадцатого раунда имел право только защищаться. Он долго терпел, прижатый к канатам. Теперь гонг на двенадцатый, и он совсем не хочет, чтоб его в последний момент убрали с ринга.

Первые несколько часов каждый лежал на своей койке, глядел в побеленный потолок. Каждый видел свой, особенный белый цвет. Летчик – белизну кучевых облаков, молодой ингуш – снег на горном склоне. Человек с искусственным лицом – белую наволочку: не из тех, что были здесь на подушках, а другую, из прошлого.

Глеб Сиверов, по прозвищу Слепой, видел гладкую, безжизненную белизну, похожую на белизну пластикового покрытия. На этой ровной поверхности проступала схема его ближайших действий.

– А там для кого места держат? – прервал наконец молчание Воскобойников. Он имел в виду вторую палату в блоке, где на кроватях ожидало чистое белье, блестел свежепротертый линолеум на полу.

– Никто не должен знать, сколько нас реально осталось, – объяснил Глеб. – Кроме Яна охрана никого не пропустит. А Яну доверять можно.

Врач уже провел осмотр, оставил витамины и другие таблетки, сообщил, что всем нужен укрепляющий курс. Лицо Яна Давыдовича, с пухлыми губами и мохнатыми бровями, словно создано было природой, для того чтобы выражать собой оптимизм, поднимать настроение, даже безнадежным больным.

Он сыпал прибаутками, но Сиверов отчетливо различал скрытую озабоченность. Расслабление после длившегося годами напряжения опасно уже само по себе. Самый крепкий организм в этот момент приоткрывает двери для любой хвори, которая случайно пролетит мимо. А если расслабление сочетается с депрессией, ощущением пустоты, опасность для здоровья возрастает…

– Никто не должен знать? – переспросил летчик.