Они вышли из столовой и некоторое время прогуливались по улицам. Лубянский показывал Лескову самое примечательное: театр, почту, горсовет. Город был красив и хорошо распланирован. Было видно, что строят его с размахом и вкусом. Лескову нравились и многоэтажные жилые дома и многочисленные общественные и административные здания. Ночь здесь не казалась такой черной, как в южных местах. По небу ползли цветные полосы, на северо-западе долго не угасал закат. Потом на горах вспыхнули гирлянды электрических огней. Тысячи световых точек висели на стенах заводов, отмечали линии дорог, лезли на высоты. И звезды в просветах неба, образуемых ущельями между гор, были тусклей и, казалось, висели ниже над землей, чем эти искусственные, причудливые созвездия. Лесков залюбовался великолепным зрелищем ночного освещения.

— Не правда ли, удивительно? — проговорил он, протягивая руку к горам.

— Безобразие! — ответил Лубянский. — Тратят тысячи киловатт на иллюминацию, а с нас дерут по сорок копеек за киловатт-час!

10

Рабочий день Александра Ипполитовича Галана, руководителя ремонтного цеха электромонтажной конторы, начался плохо. На столе лежал доставленный из планового отдела график на вторую половину месяца. Галан сидел перед ним и поеживался: производственная программа проваливалась из-за нехватки материалов. Все это предвещало бурные сцены с заказчиками, проработку на совещаниях и неприятные разговоры с рабочими.

В это утро Галан недолго задерживался в кабинете, хотя и любил свое внушительное, с высокой резной спинкой кожаное кресло, привезенное в юный Черный Бор в числе многих других реликвий старины. В кресле этом спалось лучше, чем в постели, — Галан часто в нем подремывал, уставая от хождений по цеху. Он вообще в последнее время уставал, даже если и не было большой работы. Впрочем, ему было уже столько лет, что, говоря: «Мне ведь полста стукнуло!», — он тут же отводил в сторону глаза.

Галан прошел в цех. Здесь ему дышалось и думалось легче, чем в кабинете. В цеху нарастающий прорыв не казался таким неизбежным. Цех работал — сварочные трансформаторы рычали, монтеры возились у стендов, станки были загружены. Но Галан знал, что это лишь видимость работы, заказы на сторону были остановлены, производились только заделы и мелкие ремонты, кое-кто вообще простаивал.

«Может, к Шишкину пойти? — думал Галан, пробираясь вдоль станочной линии и здороваясь с рабочими. — У Шишкина добра до гибели, что-нибудь добуду, а? Да разве у Шишкина выпросишь? Облает и отпустит ни с чем! Велик запас, да не про наш глаз. У Шишкина мышь корочки не угрызет!»

Подумав еще, Галан решил пойти к плановику и насесть на него, — пусть корректирует месячную программу.

Но плановик был существом такой породы, что где на него садились, там и слезали. Этот невысокий, толстый и по виду несерьезный человек носил странную фамилию: Двоеглазов. При разговоре он старался приблизить свое лицо к лицу собеседника, так как был очень близорук, и делал это особенно часто в тех случаях, когда не соглашался, — чтобы лучше рассмотреть, как собеседник принимает его слова. Это считалось нехорошей приметой. В отделе говорили: «Делопут Семеныч на сближение пошел, дело, похоже, не выгорит». Настоящее имя Двоеглазова было Даниил, но меткое словечко «Делопут» так точно выражало его природу, что иначе за глаза его никто не именовал, а кое-кто из начальства так называл и в глаза. При первых же словах Галана плановик зловеще блеснул на него сильно преломляющими свет очками и встал из-за стола. Внешние признаки складывались плохо. Двоеглазов наступал на Галана, а тот тихонько отходил.

— Удивляюсь тебе, Александр Ипполитович! — сказал плановик с укоризной.