Лесков вздохнул, снова терзая себя. Теперь эта Ясинская… Он высмеял ее на совещании, презрительно оборвал в разговоре. Он даже допустить не хотел, что она может оказаться правой. Перестраховщики, косные люди, консерваторы — так думал он о Крутилине, о Пустыхине, даже; и о ней так подумал. — Нет — и от этого он не отступится — в общем, в перспективе он прав, философски прав — так выразился бы Лубянский. Но, к сожалению, из философии металла не выплавишь, на это уже указал Савчук. И вот результат: философия правильная, а действительность, его маленькая работа, дело его жизни, то самое, за что он непосредственна отвечает, — все это, ничего не попишешь, плохо! «Прекратите кошмар автоматики!» — так выразилась Надя презрительно, нечего ему против этого возражать, нечем оправдываться!

— Ладно! — сказал он вслух устало. — Что пользы копаться в том, что прошло? Нужно думать, как выбраться из провала, это одно важно.

Он встал и подошел к прибору. Диаграмма шла так же неровно, точности в регулировании не было. Лесков посмотрел на классификатор — струя воды лилась в корыто, мутная полужидкая пульпа переливалась через порог, уносилась по желобу. Нет, колебания объемов кончились, хоть этого они добились, человек, конечно, лучше бы вел процесс, но процесс идет, не ломается!

Лесков прошел за колонну к другому регулятору. Здесь он столкнулся с Надей. Она стояла перед самописцем, изучала, как и Лесков, диаграмму.

Надя хотела уйти, Лесков остановил ее.

— Простите, — сказал он, волнуясь. Можно с вами поговорить?

Она секунды две колебалась.

— Пожалуйста, — сказала она сухо. — О регуляторах?

— Да, о регуляторах… Нет, больше о себе, — поправился Лесков. — Пройдемте в сторонку, здесь очень шумит.

Он отвел ее в конец площадки, где ремонтировались два резервных классификатора. На площадке было пусто и сравнительно тихо, можно было беседовать, не повышая голоса. Лесков прислонился к колонне, рассеянно смотрел в сторону, не начиная разговора.

— Знаете, я думал о вас, — сказал он. — И сейчас думал и раньше.

— Да? — холодно ответила Надя. — Интересно, что же вы думали?

Он продолжал, по-прежнему не глядя на нее:

— Я вспоминал наше столкновение у Савчука… Она оживилась и прервала его:

— Вы меня тогда неправильно поняли. Вовсе я не враг ваших работ, я не такой отсталый человек, чтоб не понимать, как все это важно…

Он вежливо кивал головой, ожидая, когда можно будет продолжать.

— Я тогда возражал вам, даже вышучивал ваши соображения. Но вся эта грустная разладка автоматов показала, что я был не прав. Вы, конечно, имели право беспокоиться, все неприятности свалились на вас. Это я и хотел сказать: вы были тогда правы, а я нет. Вот, пожалуй, и все. Да, все!

Надя видела, что ему нелегко далось это извинение, — он побледнел, нахмурился. На его подвижном лице отражается все, что он чувствовал: он уже раскаивался, что начал этот разговор. Надя, смягчаясь, сказала:

— Я очень рада… Мне тоже было неприятно, что мы тогда чуть не поссорились. Я даже собиралась сама подойти к вам…

Он молчал, но не уходил, словно ждал еще чего-то от нее. Она спросила:

— А как вы думаете, удастся ввести все в норму?

Ему не хотелось ни отделываться общими отговорками, ни пускаться в путаные рассуждения. Он ответил неохотно:

— Трудно сейчас что-либо сказать. Будем выискивать подходящий режим, а найдем или нет, увидим.

Она возразила, удивленная:

— Но ведь сейчас автоматы работают, не разлаживаясь!

Он пробормотал, хмурясь еще больше:

— Черт их знает, как они поведут себя без нашего пригляда! Пока не испытано все, обещать ничего не буду.