Вечером Лесков сдал дежурство проснувшемуся Закатову и собирался уходить с Лубянским, когда на площадку поднялись Катя и Надя. Катя заговорила с Лубянским, Надя пошла дальше — к приборам. Лесков понял, что придется теперь уходить всем вместе и болтать всю дорогу, — Катя не из тех, с кем можно молчать. Но все, что не относилось к регуляторам, было ему сейчас неинтересно, а вести легкую беседу о них он не мог. И он не забыл, что Надя вздумала его утешать — еще, чего доброго, опять примется за это! Лесков отошел с Закатовым подальше от Нади, около нее остановился Селиков. Он что-то доказывал, разводя руками. Лесков понял, что Селиков оправдывается в недавней грубости. Лесков усмехнулся — ну и денек сегодня, всем приходится извиняться!

Катя громко сказала, обращаясь ко всем:

— Товарищи, сколько же можно? Двенадцать часов ни единого нарушения, а вас не оторвать от приборов. Мы зашли за вами, Надя только что расписалась у меня в журнале, что претензий к регуляторам у них больше нет.

Лубянский натянул пальто и предложил Лескову пройтись на воздухе. Лесков ответил:

— Вы идите, я еще останусь.

— Да вы же только что собирались уходить! — удивленно сказал Закатов.

— А сейчас раздумал, — раздраженно возразил Лесков. — Простите, но мне не до прогулок. Да и вряд ли я смогу быть хорошим собеседником.

Он улыбнулся Кате, чтоб не обидеть ее отказом. Катя взяла под руку Лубянского и позвала Надю, та, не оборачиваясь к Лескову, кивнула Селикову и ушла вперед. Лесков хмуро глядел ей вслед, она торопилась, удары ее каблучков звучали укором. Помолчав минуту, Лесков в третий раз дал распоряжение Закатову:

— Если опять забарахлит хоть один регулятор, немедленно вызывайте, но сами чувствительности не увеличивайте.

Закатов отозвался с нетерпением:

— Да слышал, Александр Яковлевич, слышал! Идите спать, ничего не будем менять. Правда, Сережа?

Селиков, не отвечая, прислонился плечом к щиту, лицо его было насуплено. Закатов шепнул Лескову:

— Чертова штука эта его девка! То ласковая, то злая безо всяких причин. Не повезет, если в такую влюбишься, просто жаль парня.

В гостинице Лесков не зашел в номер: Лубянский, возможно, уже вернулся, не хотелось с ним разговаривать. Лесков присел в холле на диван. Только сейчас он почувствовал, что устал. Это была усталость не от физических усилий, а от душевного смятения. Он снова размышлял о событиях минувшего странного дня. По существу, провал, именно так, по-честному, он обрисовал это Савчуку. За провал ответствен он, Лесков, это его вина: его просчеты, его непонимание технологии. А провал обернулся чуть ли не крупным успехом, Кабаков руку жал, Савчук сменил ругань на похвалы, Надя благосклонно выслушала его извинения, письменно — в журнале — отказалась от своих претензий. А может, и вправду нет провала — регуляторы ведь работают, одни, без людей? Чепуха, разве это работа — при жестком режиме, когда процесс так круто сжат, что и без всяких автоматов пойдет прилично, бывали же дни, когда классификаторщики часами ничего не делали! Нет, не в этом производственная культура, не в жестких предписаниях Лубянского. Настоящая культура в том, чтобы каждая машина, каждый человек осуществлял все, на что он способен. Ах, как еще далеко до такой культуры, другой совсем это мир — по ту сторону сегодняшних возможностей. Разве не на это ему указывают те, с кем он недавно так горячо спорил, — Пустыхин, Баскаев, Неделин? Они ославили его фантастом, может, и вправду он фантаст? Он восставал против ремесленничества, требовал исканий, творчества. А где мера той муке, что называется творчеством? На каком шажке, в какой точке творчество превращается в фантастику, в какой области оно становится бессмыслицей? Он сознательно идет на эту муку, он называет ее освоением нового, объявляет почетной и радостной, она такая и есть, как бедна жизнь без этой муки, а все же до каких границ он может ее распространять?

Измученный этими трудными мыслями, Лесков с горечью вспомнил о медеплавильном заводе.