– А спектакль мы в шестом классе поставили сами, без взрослых. Гордились своей самостоятельностью. Ты маму играла, я дочку.

– Для меня самым трудным было не смеяться на сцене. Тема была серьезная, воспитательная. А я как вспоминала, что я «мама», так из моих глаз чертики начинали выскакивать.

– И я умирала от смеха, но терпела так, что аж скулы сводило, – рассмеялась Инна.

– Когда мы в хоре пели патриотические песни о Родине, наполненные военным пафосом и искренней патетикой, я приходила в состояние высокого трепетного восторга. Какие прекрасные слова в них звучали! Мне хотелось сражаться за Отчизну в первых рядах и, может быть, даже погибнуть за нее на поле брани. И ребята не шалили. Но если дело доходило до русских народных или шуточных песен, тут уж ребята давали волю рукам: кого за косичку дернут, кого щелбаном наградят или влепят затрещину. А сами стоят серьезные-серьезные. А то хиханьки с хаханьками затеют. А что вытворяли мальчишки, когда танцы с классной вожатой разучивали! А мы ее любили и защищали, сами порядок в классе наводили и мальчишек обламывали. Как же всё это было по-детски прекрасно и увлекательно!

Но спорили до хрипоты. Помнишь, вожатая ругала заграничные танцы и мелодии, а ты не соглашалась и доказывала, что «есть танцы для ног и тела, вроде зарядки, а есть те, что для сердца и даже для ума. Всякие нужны. Когда-нибудь во всем мире люди будут исполнять одинаковые танцы и песни. Классическая музыка уже не имеет границ. То же самое произойдет и с популярной музыкой, и вообще со всеми культурами. Взаимопроникая, они станут обогащаться». Классная вожатая не нашлась что ответить. Растерялась, даже испугалась, заволновалась. Старшая школьная вожатая сказала бы: «Чего несешь околесицу!» и быстро «прояснила бы ситуацию», пожаловавшись родителям. И вопрос был бы исчерпан. А классная не могла так поступить, сама была школьницей.

– Старого школьного Чардаша не забыла? Безропотный был трудяга. Бывало, подрагивает кожей, мотает головой, хлещет себя хвостом по крупу, отгоняя оводов, а сам натужно, но упорно тянет плуг.

– Как мы с тобой, – рассмеялась Лена.

– Ты еще что-то вспомнила?

– Представляешь, недавно села в ванной на низенькую скамейку, а подняться не могу. Пришлось на здоровое колено встать, на ручку двери опереться и подтянуться. Только так и смогла выпрямиться. Стою и подтруниваю над собой: вот ведь старая развалина! И смех и грех.

– Я, почитай, уж после первой операции на карачках. Еще тогда стала задаваться вопросом, сколько мне отпущено.

– Ты выкарабкалась только благодаря жажде жизни.

– И стремлению укорить мужа.

– Не выдумывай.

– Судьба тогда отпустила меня, но ненадолго. Потом еще испытывала на прочность, и еще. Долго продолжалась борьба за жизнь. И я в моменты адских пиковых болей познала, что такое диссоциация. Не в химии, в медицине. Это когда видишь себя как бы со стороны и возникает своеобразное чувство потустороннего общения. А теперь вот этот неутешительный приговор.

Лена вздрогнула и оглянулась на спящих подруг. У Жанны, как у ребенка, ладони покоятся под щекой, у Ани очки зажаты в руке. Их дужки чуть поблескивают в бледном лунном свете. Худенькое личико расслабленное, но даже во сне грустное. Опущенные книзу уголки губ чуть подрагивают. Что ей снится?

– Все хорошо, – прошептала Инна. Но капельки пота, предательски выступившие на лбу и над верхней губой, говорили об обратном.

22

– Лена, помнишь первый Новый год в общежитии? Ты в ту ночь впервые попробовала водку.