Нож поднимается. Виктор напрягает мышцы — так, что чуть не теряет сознание. Виски вот — вот лопнут. В голове красный туман, веревки натягиваются, скрипят, но не поддаются. Еще, еще. Давай, Секст!

Еще!

— Вперед! — орут "мулы", — Виктор! Виктор! За Виктора!

Спасение близко. Наверное.

А старуха улыбается.

Виктор поворачивает голову и видит "мулов", привязанных к соседним деревьям. У каждого вскрыт живот и перерезана глотка. И все это сделала одна старуха! Виктор хмыкает. Крепкая карга, однако. Что‑то вроде его тещи.

В следующее мгновение каменное лезвие входит легионеру под ребра. Глубже, глубже. Старуха страшно сильна. Виктор задирает голову и хрипло кричит. Боль такая, что он бьет ногами по дереву, к которому привязан, и пытается разорвать веревки.

Бесполезно.

Легионеры вопят. Они все ближе. Шум боя теперь — совсем рядом. Старуха скалит уцелевшие зубы. Красотка, твою мать.

— Как вы меня достали, бабы. Никакого от вас покою, — говорит Виктор. И закрывает глаза. Как я устал…

Как я…

Мир вокруг кружится и плавится черным огнем.

— Виктор! — доносится издалека.

Страшным усилием он открывает глаза. Ведьма что‑то шепчет, водит пальцами.

— Ну, ты и… страшная… — Виктор едва шепчет. Силы оставляют его. — Внучки у тебя… нет хотя бы?

Старуха взмахивает другим ножом — кривым, как ее судьба. Удар.

Брызжет кровь.

Мы наступаем. Вопя, как бешеные, мы крушим и ломаем германский строй. Не выдержав натиска озверевших "мулов", гемы отступают.

Мы торопимся. Даже отсюда мы видим за спинами гемов дерево с привязанным к нему Виктором. И старуху рядом.

Мы орем:

— Баррраааа! За Виктора! За Рим!

Мы не успеваем. Когда мы добираемся до цели, Виктор уже мертв. Горло перерезано. Он стоит, обвиснув на веревках, голова свесилась на грудь. Из‑под ребра торчит нож, рукоять замотана тряпками.

Легионера Секста Виктора принесли в жертву диким варварским богам.

Будьте вы прокляты, гемы!

Где старуха? Старуха исчезла.

— Виктор, — говорю я негромко. — Проклятье, как же…

Тит стоит рядом со мной. И молчит. Забрызганная кровью лорика, шлем во вмятинах и царапинах, синяя туника разорвана на плече, гладий неровный от постоянной работы. Тит кажется воплощением римского солдата. Гребень на шлеме центуриона срублен ударом меча, осталась только бронзовая шишка.

Я вдруг вспоминаю, что я могу сделать.

Именно я.

И только я.

Подхожу к Виктору. Обвисший на веревках, так, что они врезаются до черноты в руки, он выглядит… странно. Словно легионеру жмут веревки, да и бук выбран не по размеру.

Все будет хорошо…

Даже если — не будет.

Для начала надо извлечь нож.

Я берусь за рукоять. Пальцы скользят. Шнур, которым перемотана рукоять, от грязи почти черный.

Я сжимаю пальцы. Раз, два, три. Давай! Нож выскакивает из раны. Остается у меня в руке.

Кровь темная. Она тонкой струйкой, лениво, стекает по голому торсу Виктора. Несколько мгновений я смотрю на нож, покрытый кровью, затем бросаю его на землю.

— Снимите его.

Веревки обрезают, Виктора кладут на землю. Какой он все‑таки огромный.

— Отойдите все, — говорю я хрипло. Тит Волтумий медлит, внимательно глядя на меня, затем кивками велит "мулам" повиноваться. Мы остаемся наедине — я и мертвый легионер, спасший мне жизнь.

Пьяница и нарушитель дисциплины. Храбрец и громогласный смутьян.