Сердце замирает.

— Легат! Вставай, твою мать! — голос знакомый.

— Тит?

В первый момент я думаю, что они все — мертвы. Что я остался один.

Вместо рядов легионеров — поле, усеянное телами. Люди лежат вповалку, пар дыхания почти не виден, словно поле окутано прозрачным туманом. А некоторые уже и не дышат, может быть. Не знаю. Я уже ничего не знаю.

Мы шли до упора.

Мы убивали. Нас убивали.

А это — привал.

Темнеет. Хмурые тучи над Германией и не думают расходиться. Дождь зарядил надолго. Проклятый мелкий дождь оседает на железе, на грубой шерсти плащей, на небритых серых лицах. Если так и останется, ночью нас перережут всех до одного.

— Строить лагерь. Колья вбивать! Слышите?!

Они молча сидят. Никто не шевелится.

Я беру лопату и втыкаю в землю. Тяну на себя.

От усталости сводит пальцы. Туман в голове. Сквозь этот туман проскальзывают редкие звуки — словно незваные гости.

Ничего не хочу.

Просто лечь и уснуть.

Ноги не держат. Я заваливаюсь, падаю на колени — в грязь. Лопата стоит рядом, воткнутая до половины лезвия.

Что, легат?! Тяжко?

Встать, легат. Встать.

„Время империи заканчивается, когда граждане вместо того, чтобы…“

Встать!

„…умирать за нее лично“, — слышу я негромкий голос Луция.

„…нанимают для этого варваров“.

Встать!!

Меня шатает, и весь мир кружится вокруг меня. Сворачивается в клубок вокруг моей головы.

Глаза закрываются. Одно веко опережает другое.

ВСТАТЬ, ГАЙ.

…варваров. Варваров. Вар…

Холод.

Я мотаю головой. Лоскутья тумана застряли в моей голове, словно осколки стекла. Держаться.

— Ты… вставай, — говорю я „мулу“. Он поднимает голову и смотрит на меня стеклянным равнодушным взглядом. Затем снова опускает голову.

— Ах, так!

От вспышки ярости я почти просыпаюсь.

Иду на непослушных столбах вместо ног, передвигаю их силком, рывками… нахожу и нагибаюсь, чтобы поднять.

Падаю в грязь. Рычу от ярости. Встать, встать, встать.

Встать, легат!

Ряды легионеров — моих „мулов“ — сидят, серые и безучастные. Идет дождь. Я вижу, как капли разбиваются на помятом железе шлема сидящего рядом легионера.

В грязи лежит деревянный кол для частокола.

Я снова делаю попытку. И только усилием воли могу сомкнуть ледяные пальцы вокруг колышка.

Вверх. Еще чуть — чуть… не торопится.

Есть.

— Не так, — говорит чей‑то голос. У меня из руки вынимают кол и упирают в землю. Затем следует удар деревянным молотком. Раз! Раз! Раз! И колышек вбит.

— Теперь я, — мои губы едва шевелятся.

Я строю лагерь.

Мы строим.

Закат алеет над черным лесом.

Мы строим полевой лагерь. Под градом камней, дождем и наскоками гемов.

Гемы атакуют постоянно — словно с цепи сорвались. Волна следует за волной. Порой солдаты не успевают схватить мечи. Отбиваются мотыгами и лопатами, кольями и камнями, затем — продолжают копать. Вокруг лежат трупы римлян и гемов.

Темнеет. Скоро я перестану видеть даже свои руки — на расстоянии фута уже не разглядеть ничего.

Этот лагерь — последнее, что мы смогли построить. Каждый фут рва, каждый кол в частоколе полит нашей кровью. Кровью Рима.

Я — не Вар.

Я сражаюсь.

— Римляне заперлись в своем лагере. Утром мы возьмем его штурмом, — Арминий лаконичен.

— Что делать мне?

— Ничего.