Демелса поднялась на дрожащих ногах и пошла не навстречу графу, а к окну, выходившему в сад.

Минуту помолчав, она сказала срывающимся от волнения голосом:

— Я люблю вас. Я так вас люблю, что ничем не хочу огорчать.

Граф не сводил с нее восхищенного взгляда. Демелса продолжала:

— Теперь я знаю, что моя любовь к вам не нарушает священных брачных уз. Теперь я готова сделать ради вас все, что хотите…

Граф шагнул к ней и заключил ее в свои объятия.

— А я хочу, чтобы вы стали моей женой, моя милая Белая Женщина. Мы должны пожениться как можно скорее, иначе мне будет казаться, что вы снова растворитесь в воздухе, как в тот первый раз, когда я пришел в этот дом и наткнулся на Лэнгстонского призрака.

Я хочу как можно прочнее привязать вас к себе, Демелса. Впрочем, мне кажется, что даже брачные узы не свяжут нас крепче, чем мы связаны теперь.

Они долго безмолвно смотрели друг другу в глаза, потом граф нашел губами губы Демелсы.

Демелса испытала от этого поцелуя тот восторг, который отозвался в каждой клеточке ее тела. На ее глазах выступили слезы, но теперь это были слезы счастья.

— Я люблю вас! — еле слышно прошептала Демелса. Ей хотелось выкрикнуть эти слова во весь голос, но они прозвучали почти неслышно, затерявшись среди страстных поцелуев.

Правда, в словах не было нужды. Души влюбленных соединились, а одному человеку слова для общения, как известно, не требуются.

Потрескавшаяся от небывалой засухи земля жадно глотала его тяжелые теплые капли.

Управляя своей знаменитой шестеркой гнедых, граф то и дело погонял лошадей по узким проселочным дорогам, тянущимся сквозь леса до самого моря.

Взбираясь по отлогому склону холма, граф, еще не достигнув вершины, увидел вдалеке голубые атлантические воды, а поблизости — трубы и крышу длинного приземистого здания.

Он натянул поводья, сгорая от страстного нетерпения.

Еще десять минут — и он подъезжал к ограде старого сада, щедро расцвеченного всеми красками осени.

В Треварнон-хаузе, уже полтысячелетия принадлежавшем семейству Треварнонов, вначале размещался небольшой монастырь. В самом облике дома было что-то приветливое. Каждому, кому случалось проезжать мимо, начинало казаться, что его радушно приглашают заехать сюда.

Ливень кончился так же неожиданно, как и начался, и солнце снова засверкало, заиграв золотистыми бликами на окнах дома, словно они освещались изнутри.

Перед входом граф остановил лошадей, вспотевших от быстрого бега, и привязал их к столбу.

К лошадям тут же поспешили конюхи, а граф Треварнон, зная, что о животных как следует позаботятся, вошел в холл.

Там были только старый дворецкий и молодой лакей, принявший у хозяина цилиндр и перчатки. Доусон, выйдя навстречу графу, сказал:

— Ее милость просили меня проследить, чтобы вы переменили сюртук, потому что вы промокли.

— Что ты, Доусон, дождь был очень короткий. Но Доусон стоял в ожидании, и граф нетерпеливо сбросил с себя облегающий габардиновый сюртук и расстегнул жилет.

Потом он заметил, что камердинер держит в руках и свежий муслиновый шейный платок.

— Послушай, Доусон, это уж слишком! — возмутился он.

— Ее милость боятся, как бы вы не простудили горло, милорд.

— Ты когда-нибудь видел, чтобы у меня было простужено горло? — улыбнулся граф.

— Что-то всегда случается впервые, милорд. Стянув шейный платок, действительно влажный, и взяв у Доусона новый, из плотного муслина, он заметил:

— У меня такое ощущение, что меня и балуют, и сживают со свету в одно и то же время.