— И вы? — недоверчиво округляет глаза он.

— И я. Что я не человек что ли?

— Даже не знаю, что вам и сказать…

Выстрел. Сухо щелкает боек револьвера — барабан пуст.

Торопливо перезаряжаюсь. Дрожащими пальцами засовываю латунные цилиндрики в воняющие кислым сгоревшим порохом каморы барабана.

Целюсь. В прорези прицела уже близкая фигура какого-то японского лейтенанта чуть впереди шеренги своих солдат с примкнутыми жалами штыков.

Выстрел.

Лейтенант заваливается вбок. Но его шеренга не сбивается с темпа. Разинутые рты выталкивают из себя бодрое:

'Сора но кумора мо ке: харэта

Хитокава такаки Фудзи но яма

Минэ но сираюки киюру то мо

Тэгара о татэси масура но

Хомарэ ва нагаку цукидзаран!'[2]

Делаю еще шесть выстрелов. Все, наган бесполезен.

Но есть брошенная сбежавшим рядовым винтовка. Хватаю её, передёргиваю затвор, патрон в патроннике, палец на спусковом крючке.

Ловлю в прицел очередного японца. Бац!

Японец, как ни в чем не бывало, прет на нас. Целюсь еще раз. Бац… Снова мажу.

— Поручик, у вашего бойца, что, винтовка не пристреляна?

— Не знаю, господин ротмистр, мне их придали из комендантской роты. Бог их знает, что там пристреляно, что нет.

Вот зараза!

Японцы уже в нескольких шагах от наших окопов. Неожиданно вскидывают свои винтовки к плечам и дают на ходу залп.

Пуля обжигает правое ухо. Шея сразу становится мокрой.

Фрейзен заваливается на спину — в его лбу наливается кровью небольшая дырочка входного отверстия.

Отвоевался поручик… Жаль, хороший бы из него мог выйти вояка, честный.

— Банзай! — вылетает с хрипом из разинутых ртов японцев!

Они сыплются в окоп, словно горох из перезревшего и лопнувшего стручка.

Втыкаю штык бесполезной винтовки сбежавшего бойца в ногу ближайшего японца.

— Получи, гад!

Штык сгибается, угодив в толстый суконный шов.

Твою ж мать!..

Отскакиваю назад, упираясь в стенку окопа, чтобы не быть насаженным в свою очередь на тык своего противника, перехватываю винтовка за ствол, как дубинку и обрушиваю приклад на желто-смуглое лицо японского солдата, превращая его в кровавое месиво.

Он валится на дно окопа, и я успеваю подхватить его винтовку, принять на штык очередного противника, пытающегося сразу после моего удара запихнуть обратно в распоротый живот осклизлые лиловые петли кишок.

Теперь есть пространство для выстрела, расстреливаю боезапас трофейной «арисаки» по врагам. Безбожно мажу в тесноте, спешке и суматохе боя. Но всё же пару противников удается вывести из строя.

В окопной тесноте бой превращается в кровавую суетливую мясорубку. В ход идут не только винтовки и сабли, но и кулаки и даже зубы. Выстрелов почти не слышно, лишь яростные крики сцепившихся противников, стоны, вопли боли, трёхэтажный русский и японский мат.

Трофейную японскую винтовку я давно уже бросил. Рублюсь шашкой и трофейным вакидзаси. Под ногами мертвые и раненые японцы и свои.

Ко мне пробивается Цирус.

— Командир, нам не удержаться. Окопы почти захвачены противником.

— Где ракеты?

— У меня в «сидоре».

— Доставай, Федя, и запускай. Я прикрою.

Пропускаю поручика к себе за спину. Шашкой парирую выпад японского штыка, сокращаю дистанцию и бью клинком вакидзаси в открытую тонкую шею противника. Густая струя алой крови из перебитой артерии ударяет мне прямо в лицо, на несколько мгновений лишая зрения.

Стираю чужую липкую кровь с век тыльной стороной ладони. Оборачиваюсь на Цируса, который возится с зажигалкой, чтобы отправить в небо первую зелёную ракету. Шипение короткого бикфордова шнура, хлопок и дымный след уходит в небо, чтобы расцвести там зеленым огоньком.