Эльза Триоле. Розы в кредит
Нейлоновый век - 1
I
Разбитый мир
Был тот предвечерний, недобрый час, когда еще не наступила непроглядная тьма, но глаза заволакивает какая-то мутная пелена, а все вокруг
становится обманчивым и неверным. Нависла холодная, сырая, ватная тишина. У проселочной дороги, накренившись к призрачной лачуге, стоял
грузовик. Сумерки грязно расползлись по ухабистой дороге с непросыхающими лужами, окутали изгородь, в которой запутался густой кустарник,
подобно седым волосам, застрявшим в зубцах гребенки. За изгородью всклокоченный цепной пес неопределенной породы волочил дребезжащую цепь,
шерсть у него слиплась от грязи, столь здесь непролазной, что в ней увязли детский деревянный башмак, велосипедное колесо без шины, ведро,
ночной горшок и еще какие-то предметы... Сама лачуга была похожа на старый ящик, наспех сколоченный из досок и планок. И странным казалось
поблескивание уцелевших среди всеобщего разорения стекол темного окна. Давно пора было включить задние фары грузовика — он постепенно тонул в
надвигающейся ночной тьме, но кабина была пуста. И только струйка дыма цвета сумерек, поднимавшаяся из трубы на заржавленной крыше лачуги,
оживляла это безлюдье.
На повороте дороги со стороны шоссе показались шестеро ребятишек. Они говорили между собой шепотом:
«Еще не ушел...» — «Кто он, этот тип? Жди его тут, черт побери».— «Ты заметил номер грузовика?»— «Очень мне нужно».— «Что же теперь
делать?»—«Не идти же обратно, потом все равно надо возвращаться».—«Заткнись!»—«Ну, а я пойду». Маленькая фигурка отделилась от группы ребят и
повернула обратно. Пятеро остальных проскользнули за изгородь. Под навесом валялись дрова и вязанки хвороста — здесь можно было так спрятаться,
что никто не увидит из окна дома. Собака попыталась, было залаять, получила пинок, унялась и начала облизывать ребятишек, гремя цепью по
невидимым в темноте камням. Дети рядком молча уселись на бревне, как птицы на телеграфном проводе.
Было совсем темно, когда открылась дверь лачуги и кто-то, тяжело ступая, вышел и направился к грузовику. Зажглись фары. Они осветили
каменистую, избитую дорогу в рытвинах, полных воды. Грузовик с грохотом снялся с места, увозя с собой огни задних фар, а ребятишки так и не
успели разглядеть водителя. Тишина поглотила шум, как вода брошенный в нее камень. Ребятишки не шевелились.
Прошло еще сколько-то времени, наконец осветилось окно, и в дверях показалась мать — Мари Пенье, урожденная Венен.
— Идите домой, — крикнула она в темноту, — еще простудитесь чего доброго!
Ребятишки вылезли из-под навеса. Мари пересчитывала их, пока они входили в дом:
— Один, два, три, четыре, пять... Опять Мартины нет. Она меня в могилу сведет, паршивая девчонка!
Четыре мальчугана и девочка уселись за столом. Висячая керосиновая лампа угрожающе раскачивалась над их головами. На раскаленной
докрасна чугунной плите что-то потихоньку кипело, вкусно пахло дымом и супом. Ребятам было от трех до пятнадцати лет; у всех грязные, покрытые
цыпками руки, сопливые носы и рыжеватые волосы. У старшей, пятнадцатилетней болезненной девочки, углы рта свисали, как гальские усы.
|
