Налетел ветер.

    * * *

    -  Ну уймись! Уймись… уймись…

    Мать, оказывается, заранее заготовила любистка и ромашки, и мяты, и всех трав, в которых купала когда-то Гриня.

    -  Уймись…

    Гринь вытер орущего ребенка, спеленал в чистое. Уложил поперек сундука - младенец затих сразу, как будто его задушили, Гринь даже подошел посмотреть, не случилось ли чего - но нет, младенец просто спал и посапывал во сне.

    Гринь сел на лавку, за неприбранный поминальный стол, и уронил голову на руки. Закричали петухи, завопил в сарае старый горлач. Замычала недоенная корова; только тогда Гринь встал, бездумно, как сонный, пошел в хлев, выдоил Лыску, долго и непонимающе смотрел на подойник с парным молоком…

    Скрипнула за спиной дверь. Гринь обернулся - никого. Виляет хвостом Бровко, а уж он не молчал бы, окажись во дворе чужой.

    -  Забрал бы сына, - сказал Гринь хрипло.

    Молчание.

    -  Забрал бы сына… Придушу ведь… соберусь с духом - и придушу!

    Порыв ветра напомнил ему ночь, плеск воды в проруби и собственный дикий страх. Потому что ребенок, которому кричать бы во все горло, смотрел и молчал.

    Едва не сделал. Едва не исполнил, вот ужас-то, а исполнил бы - следом бы в прорубь кинулся. Так и стали бы перед Богом - убийца и убиенный, оба во льду.

    Ведь и тогда, в степи, когда возвращался с ножом к связанному разбойнику - выпустить хотел, путы порезать, о другом не думал. Это только когда разбойник шею вытянул, показал, что делать надо - тогда Гринь и решился, овец-то видел, как режут… И сам помогал.

    Одна жизнь загубленная на его счету есть. Но то ведь разбойник, которого Гринь от мук избавил, а здесь…

    Мать любистка приготовила. А Гринь ее сына - в ледяную купель хотел, чтобы потерчонком стал, у водяного в приемышах, чтобы сторожил братца на берегу лунными ночами…

    И ведь подстерег бы.

    -  Забери малого, слышишь? Чертяра…

    Высокая тень колыхнулась, как отражение в воде.

    Гринь разинул рот. Привидение! Призрак. Свят, свят…

    Младенец лежал на столе, среди пустых бутылок. Распеленутый, перевернулся уже на живот, пытался ползти; на шее болталась цепочка, Гринь, обмерев, подошел, присмотрелся…

    Медальон был круглый и тяжелый, Гринь в жизни таких не видел. Внутри лежала на крохотной подушечке… оса; тончайшей работы, из чистого золота.

    Рио, странствующий герой

    Я ехал впереди. Хостик отставал на полкорпуса; за нашими спинами к'Рамоль пытался разговорить нежданную спутницу, но Сале отвечала односложно, не так чтобы угрюмо, но и не очень приветливо. Очень скоро я перестал прислушиваться к их беседе - мне было о чем подумать.

    Итак, неизвестный младенец, который дорог князю, как родной сын. Почему дорог? Мне так показалось. Всякий раз, когда князь заговаривал о предмете наших поисков, голос его менялся; логично предположить, что этот ребенок небезразличен князю, по крайней мере небезразличен.

    Родич? Племянник? Внук, в конце концов? Ведь, если позволить фантазии быть совсем уж смелой - почему у князя не может быть незаконнорожденного сына-бастарда? Почему этот сын, загуляв за Рубеж, не мог бросить семя в подходящую почву - семя княжеского рода, слишком ценное для того, чтобы им вот так разбрасываться.