– Я тоже люблю Эстонию, – сказала Роза Марковна. – Мне будет очень ее не хватать. Сейчас начинается самое хорошее время. Весна.

– Да, это хорошее время, – согласился Томас. – В детстве мы поджигали сухую траву и убегали от огня. Меня за это пороли, но все равно было очень весело. С тех пор я люблю весну. Лето я тоже люблю. Даже осень люблю. А зиму не люблю. Зимой люди становятся какими‑то неприветливыми. Зима похожа на старость.

Он умолк и стал думать о том, что сказал. Ему понравилась случайно высказанная мысль. Получилось нечаянно, но неглупо. Старость – это одиночество. А когда человек чувствует себя одиноким? Зимой.

Томас посчитал, что на этом тема времен года исчерпана, но Роза Марковна сказала:

– Это моя последняя весна в Эстонии.

– Почему последняя?

– Потому что мне придется уехать.

– Куда?

– Куда уезжают евреи? В Израиль, друг мой. Другого места для евреев еще не придумали. Были попытки придумать другие места. Но евреи там почему‑то не приживались.

– Вы имеете в виду Биробиджан, – догадался Томас.

– Нет. Я имею в виду Освенцим.

– Извините, – смутился он. – Я не хотел навести вас на такие мысли.

– Вы‑то при чем? На Метсакальмисту похоронен мой прадед. В этой земле прах всей моей семьи. Завтра в нее закопают фашиста. Я не могу этому помешать. Но я не смогу больше ходить по этой земле. Она будет проклята. Она притянет к себе всю злобу мира. Я уехала бы немедленно, но меня удерживают очень близкие мне люди.

– Но… – Томас обернулся и посмотрел на Артиста и Муху. – Можно сказать?

Они хмуро переглянулись. На лицах обоих была неуверенность.

– Нужно сказать, – убежденно заявил Томас. – Ей обязательно нужно сказать!

– Ладно, скажи, – разрешил наконец Артист. – Но сначала… Роза Марковна, можно мне сесть за руль? А вы спокойно поговорите. Не отвлекаясь на дорогу.

– Меня не отвлекает дорога. О чем вы хотели сказать?

Артист пожал плечами и кивнул Томасу, как бы подтверждая разрешение говорить.

– Роза Марковна, вам не нужно никуда уезжать! – обрадованный этим разрешением, заторопился Томас. – Не будет на Метсакальмисту никакого праха фашиста! Я вам говорю, не будет!

Она сухо напомнила:

– Похороны состоятся завтра в десять утра.

– Похороны будут. А останков не будет. Вы можете мне не поверить, но ребята не дадут соврать. Не было никакого фашиста в гробу. В гробу вообще никого не было.

– В гробу? – переспросила она. – Про какой гроб вы говорите?

– Про тот, который откопали в Аугсбурге. На котором было написано: «Альфонс Ребане, 1908–1951».

– Это было написано на гробу?

– Да нет! На камне! На камне, который стоял на могиле! На могиле, из которой вытащили гроб! Понимаете?

– Понимаю. Гроб вытащили из могилы. Откуда же еще можно вытащить гроб? И что?

– В том‑то и дело, что ничего!

– Что значит ничего?

– Ничего значит ничего! – начал сердиться на ее непонятливость Томас. – В гробу не было никакого фашиста! В гробу было немного земли, немного камней и немного костей коня. Очень может быть, что на этом коне когда‑то ездил фашист. Но разве можно по этой причине сказать, что в гробу останки фашиста? Это просто глупо. Поэтому я и говорю, что не нужно вам никуда уезжать.