Изменить размер шрифта - +

– Он просит убедиться, что помещение не вскрывали, – объяснил переводчик.

Чиновник отпер служебку, включил на распределительном щитке рубильник, но внутрь не зашел, как бы давая понять, что он как представитель муниципалитета выполнил свои обязанности, а все остальное его не касается. Вместе с ним у входа остался и переводчик.

Люминисцентные лампы вспыхнули, помигали и налились безжизненным светом, освещая облицованные белым кафелем стены и две тележки‑каталки, стоявшие посередине просторного помещения с высоким сводчатым потолком. На одной из них красовался элитный гроб из вишневого дерева. На другой покоился скромный дубовый гроб, облепленный чешуйками высохшей глины. Крышка лежала на нем чуть наперекос, скалясь, как щучья пасть, гвоздями‑сотками – блестящими, будто их забили только вчера, а не полвека назад.

В стороне на бетонном полу лежал черный могильный камень, похожий на вырванный с корнем зуб: полированный верх и массивное, грубо обтесанное основание. На лицевой грани было выбито:

 

«KOLONEL ALFONS REBANE. 1908–1951».

 

В этом коротком тексте просматривались как минимум две неточности. Одна неточность была явной. «Колонель» означает «полковник». Альфонс Ребане никогда не был полковником. Он был штандартенфюрером СС. Этот эсэсовский чин можно, конечно, приравнять к армейскому «полковник». Но это все равно что назвать полковником капитана первого ранга.

Вторая неточность была не столь очевидной. Сомнение вызывала дата смерти. В свете того, что мы узнали, она могла быть другой. Или даже ее вообще могло не быть. Никакой.

Янсен мельком взглянул на элитный гроб, более внимательно осмотрел надгробный камень и наконец подошел к старому гробу. Приказал:

– Откройте!

Ни я, ни Муха, ни Артист не шевельнулись. Открывать гробы не входило в обязанности охраны, кем мы при Томасе состояли. Пришлось этот приказ выполнять прапору и самому Томасу. Они сняли крышку и отставили ее к стене. Томас, человек по натуре своей обходительный, услужливо повел рукой, как продавец, предлагающий покупателю полюбоваться товаром. Янсен молча уставился на содержимое гроба. Томас сунул в гроб руку, извлек какую‑то большую изогнутую кость, бело‑серую от ветра, дождей и альпийских чистых снегов, и продемонстрировал ее Янсену, объяснив почему‑то по‑немецки:

– Pferd.[3]

Янсен брезгливо отстранился и с мрачным подозрением посмотрел на нас.

– Даже и не думайте, – сказал я. – Помещение было опечатано. Никто из нас сюда не входил. Сюда вообще не входил никто. А все содержимое зафиксировано в акте об эксгумации.

– Какое содержимое?

Томас достал портмоне, а из него акт, подписанный чиновником и самим Томасом, и передал его Янсену:

– Вот. Перевести?

– Не нужно.

Янсен внимательно прочитал акт и сунул его в свой бумажник.

– Закройте, – бросил он, кивнув на гроб, и двинулся к выходу. Возле машины по очереди указал на Артиста, Муху и Томаса, будто пересчитал: – Вы, вы и вы. Свободны.

А мне приказал:

– Садитесь. Нам нужно поговорить.

– Давайте поговорим здесь, – предложил я. – Есть разговоры, для которых кладбище – самое подходящее место. Здесь нельзя материться. Нельзя кричать. Вы католик?

– Я лютеранин.

– Значит, вам нельзя врать.

– А вам?

– Я православный. Но я тоже постараюсь не врать.

– Садитесь в машину и помолчите, – раздраженно распорядился Янсен.

Все‑таки созерцание содержимого гроба не прошло для него бесследно. Спокойствия поубавилось, но не убавилось уверенности в том, что он знает, что делать.

Быстрый переход