|
Я очутился будто бы в боковой части большого музея. В полумраке на навощенном паркете стояли в ряд длинные, застекленные, ярко освещенные демонстрационные стенды. Улочка, которую они образовывали, сворачивала вбок, но пятна света на темных стенах свидетельствовали о том, что она там не заканчивается. За стеклом были кисти рук, одни лишь кисти, отсеченные у запястья, выставленные на прозрачных полочках, чаще всего по две, натуральной величины и оттенка - может быть, слишком натуральные, ибо имитирована была не только матовость кожи, блеск ногтей, но и волоски на тыльной стороне ладони. Застывшие в невообразимом числе различных положений, они словно являли собой замершие раз и навсегда роли, разыгрываемые за стеклом мертвого театра. Я решил обойти сначала всю коллекцию, чтобы вернуться затем к особо удачным экспонатам. Времени у меня было более чем достаточно. Я проходил мимо молитвенных и шулерских положений, мимо белевших от гнева кулаков, мимо отчаявшихся и торжествующих ладоней, вызовов, категорических отказов, мимо пальцев, источавших старческое благословение, нищенство, бесстыдное предложение, воровство. Тут расцвела за стеклом изящным пожатием доверчивая, почти улыбающаяся наивность, рядом пустотой зияла утрата, там соединяла кисти материнская озабоченность - темная улица залитых светом коробок загибалась то вправо, то влево, я шел по ней и шел, останавливаясь, чтобы оценить какую-нибудь буколическую, разыгранную жестом сцену, и, сочтя ее слишком притворной, двигался дальше. Во мне пробуждался знаток. Я уже в один момент охватывал взглядом демонстрируемое выражение, осуждал его за излишество или недостаток экспрессивности и шел дальше. Впрочем, останавливался я все реже, немного устав и пресытившись. Теперь я искал уже только наиболее трудные и загадочные экземпляры, и вскоре заметил - мысль об этом должна была прийти мне в голову заранее, поскольку в предыдущих секциях изгибающегося коридора я встречал жесты все более скупые, все более незаметные, - что значения начали раздваиваться. Здесь уже не было простецких угроз кулаком, напористости - от вызывающих неприязнь повисших в воздухе пальцев веяло коварством. Розовый охват несуществующего пламени свечи будто бы заключал в себе что-то, скрытый пожатием мизинец куда-то указывал. С пробудившимся вновь интересом, как искушенный дегустатор, я словно бы вкушал какую-то братскую торжественность, от которой отсоединился почему-то указательный палец: загнутый, он как бы указывал на кого-то за моей спиной. В поглаживаемом, нежно трогаемом, хватаемом воздухе таилось мошенничество, иногда одна какая-нибудь меленькая деталька обращала в противоположность запертый в шкафу жест. Лес пальцев... В тени кажущихся пуританскими тыльных сторон ладоней они подавали друг другу знаки, от стекла к стеклу, от стены к стене... Здесь проказничал толстый большой палец, там все было пронизано детской шалостью... Но сквозь самозабвенное веселье они костяшками, краешками ногтей, подушечками, фалангами передавали что-то друг другу, от руки к руке, указывали... тыкали... в меня! Я шел все быстрее, я почти бежал. Полчища рук поднимались на подставках высоко и низко, лежали вповалку, с пронзавшими воздух пальцами, судорожно сжатыми кулаками, белые, словно трупики, - от них рябило в глазах. "Откуда все это? - думал я. - Почему столько рук? Зачем это? Почему это так? Ведь это бессмыслица, дурачество! Какой-то уродливый музей! А я принимаю все это на свой счет! Выйти отсюда! Уйти! Убежать..." Внезапно из темноты появился мчавшийся на меня человек с лицом, искаженным пятнами света и тени, рот его был открыт, словно в истерическом крике. В последнее мгновение я успел остановиться, ударившись руками в холодную, гладкую, вертикальную поверхность зеркала. |
