Ах, негодник, ах, обманщик! Стоит в толпу всматривается… Родной и невыносимый. Больно!!!

— Я думала, ты ушел! — тарабаню обоими кулаками в стекло, изображая негодование. — Иди! Иди, милый! Не оборачивайся! Не могу тебя видеть! Все будет хорошо!

Не знаю, слышит ли меня Боренька, но весь мир по эту сторону стекла слышит точно. Это неприлично, конечно, до ужаса, но мне не важны сейчас никакие правила. Мы расстаемся навеки. В сотый и в последний раз. Навсегда… Итак, я окончательно решила жить дальше, а значит — жить без него. С ним — значило бы сделаться истеричкой, окончательно сойти с ума и умереть, как Марина Бесфамильная, или Камилла Клодель. А я боюсь умирать. Пробовала уже — тогда в больнице, перед операцией — не понравилось.

Боренька провожает меня в другую жизнь. Он знает, там — на конечной станции электрички — ждет совсем чужой, но очень надежный и правильный человек, с которым я останусь навсегда. /…гадкой лужею стекаю под ноги случайному прохожему./ Вы чем-то похожи с ним./ Он брезгливо поморщится, оботрет ботинок, / потом принюхается: много ли надо молодому, тоскующему./ Заберет в свое будущее…/

А сам Боречка, ничего — держится. Приложил лапищу к стеклу, смотрит сквозь пальцы задумчиво, улыбается в свою светлую бороду. Какие же у него все-таки странные руки! Огромные, но очень аккуратно сделанные, словно не рука, а образец руки. Это когда смотришь на них, так думаешь. А едва коснешься — наоборот, чувствуешь их предельно живыми. Потому что теплые всегда, и каждому твоему касанию отвечают страстно.

Боренька, словно ультрафиолетом, обрабатывает меня синими лучиками взгляда… Врачует. Он сейчас гармоничный и светлый, как крымская гора или как мудрец Волошин из бредней Бесфамильной. Я его такого очень-очень люблю. Но такой он теперь не часто. Иногда бывает неистовый, бешеный, злой, или, что еще хуже, отстраненный совсем, отсутствующий. Играет тогда какую-нибудь «Арию», но преподносит ее без глубины, а с одной только яростью. Такого Бореньку я пыталась исправлять, а надо было — бросать немедленно…

— Уходи! — кричу.

— Успею еще. — говорит он очень спокойно, не меняя выражения лица и лишь шевеля губами. Оказывается, сквозь стекло и так все прекрасно слышно… Я виновато оглядываюсь — все воровато отводят взгляды, будто и не смотрели на меня никогда. Злюсь до невозможности! Злюсь, что Борька сразу меня не предупредил. Это хорошо. Ведь, когда я злюсь — не так больно расставаться. И ему, и мне.

— Сонечка, — серьезно так говорит мой человек-гора из-за стекла. — Всем святым, что есть, умоляю. Не наделай глупостей. Верю в тебя…

И я преданно и серьезно киваю головой, по-детски машу ручкой и пытаюсь улыбаться. А мир уже раскачивается и тихонько куда-то плывет. То ли из-за моих слез, то ли потому, что электричка, наконец, тронулась, то ли и от того и от другого…

Объективный взгляд:

Если бы она удовлетворилась тем, чем являлась от природы, то стала бы мгновенно самой востребованной и желанной актрисой любого столичного ТЮЗа. Роли мальчишек всегда удавались ей на славу. На Питера Пена в ее исполнении ходили по многу раз и всегда хохотали до упаду и принимали клятвенное решение никогда не взрослеть. Когда-то давно Сонечка даже верила в свою артистическую карьеру в ТЮЗе, но потом сочла ее слишком легкой. Ведь пластичность, неисчерпаемый задор и вечная смешинка в глазах были даны ей от природы.