— Сидеть! Не поняла, что ль? — грубо рычит, усилив хватку.

А вот взять сейчас, плюнуть на все возможные последствия, отдаться этому уроду мускулистому, расслабиться… Что значит «как»? Что значит «зачем»? Да чтоб оправдать ваше мнение обо мне, госпожа Бесфамильная! Вы ведь именно потаскушкой меня видеть изволили! Похотливой, беспринципной, но забавной шлюшечкой!!! Ну, так смотрите!

— Нет, милый, это ты не понял, наверное… — улыбаюсь вполне однозначно, мягко развожу его руки в стороны, погасив возникшее вдруг сопротивление многообещающим шепотком в самое ухо. Зубами хватаюсь за собачку змейки, медленно расстегиваю куртку… Под ней все раскурочено — ширинка разорвана, рубаха распахнута. Мужик — явно больной и глубоко озабоченный. Волосатое пузо покрыто засохшей белой корочкой… Лохмотья семейных трусов сбились куда-то на бок… Играю заинтересованность, а в голове отчаянно пульсирует: «Пора — не пора? Пора — не пора?»

Осторожно привстаю, якобы, чтоб присесть на корточки, еще раз проверяю, далеко ли сейчас опасные руки, вскакиваю. Бегу, бегу, бегу! Вагон пролетая на одном дыхании, не зная, ни что творится впереди, ни что сзади. Распахиваю дверь… Слава богу! Там люди. Спасительные люди с милыми, посиневшими губами… Замираю, не до конца еще веря. Вместе со всеми падаю на стену, от резкого торможения электрички. Сквозь разбитое стекло окна вижу уже родного своего Павлушеньку. Едва дожидаюсь остановки, прыгаю, ныряю ему под пальто за пазуху и плачу, плачу, рыдаю без объяснений, содрогаясь от смеси отвращения к самой себе с животным страхом и слабостью…

В дальних рядах перрона вдруг воцаряется шумиха и паника. «Милиция!» — истошно кричит кто-то, будто увидел привидение. «Держи его!» — запально орут мужские голоса. И вот моего недавнего врага уже ведут с заведенными за спину руками к зданию станции. Он не сопротивляется, в ярком свете фонарей выглядит дряхлее и еще противнее. Идет, в распахнутой куртке, с вываленными наружу лоскутами рубашки и трусов. Безумно шарит слезящимися глазами по перрону, мычит что-то невнятное.

— Пьяный или сумасшедший, — Павлуша отворачивается, передергиваясь. — Всякое в жизни бывает, — вздыхает сочувственно. — Бедный мужик! — прижимает меня к себе со снисходительной нежностью. Типа, подбадривает: — Людям вон как плохо бывает, а ты ревешь чуть что… Болезненная нервность, Сонечка, она кроме шарма, прибавляет еще шансы на помешательство. Не забывай о примере Марины…

Ну что тут можно сказать? Лезу в Павлушин карман за сигаретами, понимаю, что никогда не расскажу Павлуше о случившемся, заставляю себя не думать о том, как хорошо было бы поплакаться Бореньке, как он сразу понял бы ситуацию, и утешил бы меня, сказал бы, что поступила правильно…

— Снова куришь? Кто опять надоумил? — каждый раз, когда я притрагиваюсь к сигарете, Павлуша задает мне сей дурацкий вопрос. То есть задает он его очень-очень часто…

Ну не склероз же у него, честное слово, не забывает же он всякий раз, что я — агрессивно и активно курящая женщина! И даже высказывания живых классиков я ему цитировала на этот счет: «Скорее брошу тебя, чем сигареты!» — смеялась, вызывающе. И все это он знает, но считает ничего не значащими шутками. Ну, как так жить? С маниакальным упорством ведет себя так, будто удивляется моим вредным привычкам. У Павлуши поразительное свойство — он безгранично верит в мою стопроцентную хорошесть. Прямо не я, а смесь всех нравящихся Павлуше достоинств: и «женская скромность» (это название отчего-то числится у него первым среди необходимых девушке плюсов, а у меня вызывает зубную боль, и приступ тошноты), и тягу к прекрасному, и порядочность и серьезность в планировании будущего… Все плохое во мне, по его мнению — результат дурного влияния окружающих (ведь я на его взгляд еще и очень покладистая и податливая), все хорошее — от природы, которая нарочно постаралась, чтобы у Павлуши была самая «замечательная и уютная девушка в мире».