– А мне нужен секс, – прошептала Миша. – И я нуждаюсь в нем и очень хочу, но не могу!

– Все равно мы с вами пара! – не терял надежды Роджер.

– Я вас не люблю, – произнесла она совсем утомленно.

– Это не страшно!

– Я люблю его…

– Кого?

Она промолчала.

– Русского?

Миша моргнула, так как сил отвечать не было. Роджер истерично рассмеялся.

– Он же монах! Ему нельзя никого любить, кроме Господа! И вообще, как можно любить бесполое существо?

– Люблю…

Роджер познал, что такое ревность. Это такое чувство, будто бы в твоем желудке море адреналина и очень себя жалко. Костаки не привык себя жалеть, а потому два последующих дня просто просидел в комнате Миши, стараясь не смотреть на нее. Когда же случайно взгляд его все же падал на лицо девушки с закрытыми глазами, сердце Роджера вздрагивало.

Ночью он проснулся в кресле от того, что ему показалось, будто Миша вновь произнесла:

– Я вас не люблю!

Кровь прилила к лицу музыканта, он поднялся с кресла, откинул полу пиджака и ловким движением вытащил из чехла палочку по имени Фаллос. Подошел к Мише, вдохнул всей грудью и опустил палочку на ее плечо. Комнату наполнил звук хрусталя, вслед за этим Костаки еще раз ударил по несбывшейся своей любви, потом еще и еще бил, пока комнату не наполнил звон разбивающегося стекла…

«Как бы не поранить ноги», – подумал Роджер, запихивая ботинком под кушетку сияющие осколки.

Уходя из комнаты, он не заметил, как в нее влетела попугай Лаура, которая по глупости поклевала мелкое стекло и с криком «Хайль Гитлер» издохла.

А потом все вернулось на круги своя. Роджер продолжал играть на треугольнике в музее, а вечерами ужинал у герра Риделя, не забывая при этом каждый раз вспоминать немецко австрийскую шутку: «Кирха, кюхен, киндер». Фрау Ридель всегда при этом плакала, а Роджер получал крохотное удовольствие.

Через полтора месяца мистеру Костаки позвонил семейный нотариус и сообщил, что его мать скончалась третьего дня в одиннадцатом часу утра…

– Вероятно, на похороны…

– Ее уже похоронили.

– Почему мне не сообщили раньше?

– Вас не легко было отыскать.

– Я вам соболезную…

– Это я вам соболезную, – сухо сказал нотариус. Роджер хотел было повесить трубку, но душеприказчик матери попросил не торопиться.

– Незадолго до смерти ваша мать приобрела на аукционе нотную рукопись композитора… Сошта… Кошта…

– Шостаковича? – вскричал Костаки.

– Именно, – подтвердил нотариус.

– Сегодня к вечеру я буду в Лондоне…

Лизбет умирала три дня. Почти все это время она была без сознания, а когда приходила в себя, то непременно встречала печальный взгляд доктора Вейнера.

За несколько секунд до смерти ей пригрезились двое мужчин: грек Костаки и ее сын Роджер. Далее сердце остановилось, и душа Лизбет, выскользнув через нос, унеслась в Вечность…

* * *

Роджер Костаки сидел в своем доме и плакал. Плакал от счастья, так как перед ним лежала подлинная нотная рукопись Шостаковича.

Он осторожно открыл ее, достал из чехла Жирнушку и начал играть. Так упоительно он никогда не играл. Все его сознание перебралось в нотную тетрадь, Костаки стал частью этих нот и бил Жирнушкой по треугольнику. Потом он вскинул указательный палец ко рту, дабы послюнявить и перевернуть страницу к тридцать девятой цифре, а когда истертая бумага легла направо, губы Роджера привычно прошептали: «Стаккато…» Он чуть было не умер, когда увидел значок «легато»!.