– Шостакович!.. Шостакович!..

Он орал на весь Лондон.

– Шостако о о вич!

Орал, пока глотка не села. Затем вернулся к пюпитру и плюхнулся на стул.

– Мама… – просипел он.

Атмосфера в комнате задрожала, перекорежилась, запахло чем то гадким, Роджер вскрикнул и превратился в значок «стаккато»…

* * *

Миша вернулся с репетиции домой и рассказал Варваре новость:

– Представляешь, Вавочка! Оказывается, этот Костаки был прав. Кто то неправильно переписал ноты Шостаковича. А потом их растиражировали! На самом деле там стаккато.

– Да что ты! – отозвалась Вавочка без особого интереса, вдевая в уши бриллиантовые серьги. Она не знала, кто такой Костаки и где должно было находиться это стаккато.

– У него в доме рукопись нашли. Не понимаю, почему он раньше мне ее не показал. Гордец, наверное!..

* * *

Митрополит Ладожский и Санкт Петербургский обнялся с отцом Василием, расцеловался со своим протеже троекратно и вышел из храма Гроба Господня.

Старик с властным лицом сел в представительский автомобиль, который неспешно покатил по Иерусалиму. Его Высокопреосвященство хотел было подремать до аэропорта, но его взгляд остановился на человеке с лицом дауна, который держал за руль велосипед. Автомобиль притормозил.

Митрополит открыл окно и спросил:

– Ты кто?

– В Выборг поеду! – ответил Вадик. – За красной водой!..

Владыка вытащил из платья телефон и набрал номер.

– Слушай, отец Михаил, – начал Его Высокопреосвященство, – помнится, еще при Иеремии был у вас в монастыре блаженный…

– Исчез позапрошлой зимой, – ответил настоятель. – Наверное, в полынью провалился…

– Что это за вода такая, красная?

– Да газировка обычная. А что?

– Да ничего… – ответил митрополит и нажал на трубке отбой. Затем он сунул под язык таблетку валидола, чтобы успокоить сердце, открыл дверь и вышел на жаркий асфальт. – Ну что, сынок, поедем?

– В Выборг!

– В Выборг, – согласился Его Высокопреосвященство, усаживая блаженного рядом с собою. – Домой едем, сынок! На Родину!..

AN id=title>

1

Когда он понял, что в мерное течение молитвы стали вмешиваться посторонния мыслетворения с ошметками мирского, когда по утрам, днями, даже по ночам, произнося «Господи, иже еси на небеси…», в сие простое пропускал материальное, и так день за днем происходило всю холодную зиму, отец Филагрий наконец уразумел, что Господь отказал ему в простоте общения. Это открытие ударило ему в самую душу, под корешки. Монах оплакал сие по дождливому, утер угреватый от постоянного ненастья нос, набрался наглой смелости и попросил у Всевышнего любви…

– Дай, Боже, любви мне! – попросил. – Любви!..

* * *

Его постриг отец Михаил, настоятель Коловецкого монастыря, вновь назначенный взамен иеромонаха Иеремии.

Сорокалетний мужичина с лукавыми глазами и шевелюрой а ля чернобурка, что в миру называется благородной платиновой сединой, отрезал смоляную прядь и рек:

– Даст Бог, хорошим монахом случишься! – понадеялся отец Михаил. – Быть тебе отныне, от осени, Филагрием!

«А не мелирует ли волосья начальник»? – подумал тогда новый монах о настоятеле, но мысль сия была тотчас отогнана как вопиюще крамольная. Он поднялся с колен, облобызал руку преподобному, ткнулся оному в плечо и со всей братией отправился в трапезную, где под слушанье «Жития Святых» пожрал миску вареных рожков с запахом жареного лука и запил блюдо чаем из ладожской воды… На пострижение ничего особенного не стряпали…

В третью свою ночь в монашеском чине он слегка грустил, чуть жалел себя и мерз отчаянно, так как келья была не топлена по причине занятого на процедуры времени.