– Ваш это, фамильный… Батьки вашего!

Немец был совсем в расстроенных чувствах и по старости сам чуть было не прослезился.

– Берите инструментик! – умолял дед. – У меня внук, Колька, все на нем может сыграть!

Женщина наклонилась, взяла деда за локти и потащила вверх, помогая старику подняться.

А он ей руки стал целовать, приговаривая: «Фрау добрая, фрау все понимает!»

А немец хоть и держал глаза на мокром месте, вместе с тем и горд был. Это он придумал подать старику пятьсот марок, за все смертные грехи, им совершенные. Таким образом он ожидал психологического перевертыша, который сейчас и наблюдал.

Пробил человечье в русском старике.

Немец заговорил что то непонятное для деда, наверное успокаивал; тому уже жена помогла перебраться на мягкий диван, и совершенно обессиленный старик просто сидел, что то бубня под нос, и хозяина не слушал вовсе.

А потом он попил горячего и сладкого какао, и вот из за этого какао понял, что совсем старый стал. Лишь глубоким старикам дают горячее какао, думал он. В домах для престарелых…

Он поднялся с дивана, еще раз сказал по русски «простите», а по немецки «ауфидерзейн», и, покачиваясь, вышел на улицу.

– На Родину! – сказал.

На прощание он лишь коротко взглянул на футляр с аккордеоном и медленно пошел под горку.

Неожиданно в доме немцев опять раздались крики, дед оглянулся и увидел фрау, которая, стоя на крыльце, держала раскрытый футляр, откуда вываливались: запасный комплект дедовского нижнего белья, испорченные подтяжки и два кирпича белого цвета.

– Не я это! – зашептал дед, стараясь идти быстрее. – Видит Бог, не я!

Он шел, вжав плечи в шею, поглаживая рукой ордена Славы.

«Ах, – догадался дед. – Азербайджанец это все подстроил! Украл носатый аккордеон!»

Плакать сил не было.

Он шел вдоль Берлинской стены и думал, что теперь на инструменте играть будут азербайджанские дети. Или на части аккордеон разберут, в носы перламутр вставят… Ах, как нехорошо с немцем получилось!.. А Кольке теперь музицировать не на чем станет! Ничего, в рабочие пойдет, когда вырастет!..

Дошел до КПП и вдруг, глядя на колючую проволоку, слушая лай овчарок, понял, что до Родины всего тридцать шагов.

Там же ГДР, обрадовался, глядя на ту сторону. Союзники наши, Варшавские! Они то в беде не оставят!

И вдруг дед, сам от себя не ожидая, прихрамывая, побежал через пограничную полосу.

– Хальт! – закричали ему вслед.

А он, словно спортсмен на последней своей дистанции, не ногами бежал, а душой, словно по воздуху летел или в воздух взмывал…

Теперь и с другой стороны, родной, кричали такое же «хальт», и овчарки срывались с поводков…

– Это я! – кричал навстречу. – Свой я!..

А потом его грудь прошила короткая автоматная очередь. Состояла она из трех выстрелов, и каждая из выпущенных пуль попала в свой орден Славы – прожгла аккуратную дыру.

«Свои стреляют! – было последней мыслью старика. – Солдата убили…»

Он подпрыгнул вверх и, уже умерев, падал на землю кучей костей и плоти, посреди которой, трепыхаясь, умирало сердце солдата.

Через месяц власти ГДР разобрались в ситуации, составили психиатрический отчет и отослали деда вместе с бумажкой в цинковом гробу на Родину.

Его похоронили на загородном кладбище под деревней Дедово. Бабка не плакала, стояла над могилой маленькая и серенькая. А пожилые десантники водку пили…

Таким образом Колька Писарев одновременно лишился и деда, и аккордеона.