Перед ним на булыжниках лежал раскрытый футляр, в который проходящие люди бросали мелкие деньги.

«Мелкие то они мелкие, – приметил дед. – Но сколько же их бросают! Двое из трех проходящих обязательно медяк кинут!»

Уже через несколько минут дед сидел на чемодане, разложив перед собою открытый футляр, и наигрывал на аккордеоне одним пальцем извечную «Варшавянку». Чем я хуже Кольки, думал…

Конечно, он привлек внимание больше, чем какой то волосатый скрипач. Через некоторое время вокруг собралась толпа зевак и туристов, и все дружно подхлопывали простенькой мелодии.

Но что самое прискорбное, ни один из зрителей так и не бросил монетки единой.

– Бесплатно я, что ли, вам здесь! – бурчал дед. – Ишь, как в цирке!..

Все улыбались.

– Русиш? – поинтересовался какой то паренек, подойдя к деду вплотную, усевшись на корточки.

– Я я, – понял вопрос дед.

Паренек безапелляционно потрогал «Красную Звезду» и предложил:

– Фюр марк!

Айн, цвай, драй, фир, фюр… – выплыл из памяти деда немецкий счет, и, поняв, что ему предлагают пять марок за орден, старик припомнил, что получил его при взятии немецкого «языка», при котором был ранен из ракетницы в живот, а потом ему селезенку удалили!.. Не немцу, а деду.

– Сука! – ругнулся дед и отбросил руку паренька от груди.

– Зибн, – не отставал молодой немчик, дергая теперь за орден Ленина.

– Это за Ленина зибн?! – вскричал дед, хотел было оплеуху отвесить пареньку, но сил на это не оказалось. – Ленин то из золота… Зибн…

– Цвай! – предложил дед, выискав на груди бабкину медаль за доблестный труд. – Две! – И показал два пальца с длинными нечистыми ногтями.

– О'кей, – согласился немчик, и дед слабеющими руками отстегнул женину награду.

А уже через несколько минут – о майн гот! – дед наслаждался шаурмой, купленной в палатке у какого то парня, похожего на азербайджанца. По небритым щекам тек куриный жир, и старик был счастлив.

Чувствуя, как наполняется желудок, он благодарил про себя бабку, что она ему свою единственную награду на грудь повесила. Хранила таким способом благоверная всю свою трудовую доблесть, аккумулированную в единственную медальку.

«Дома другую медаль достану», – был уверен дед, облизывая пальцы и благодаря азербайджанца по русски.

– Бакинец? – поинтересовался.

– А вы откуда знать? – выпучил глаза хозяин палатки.

– Бывал я в столице то вашей! Носатиков то повидал!

Но тут бакинец стал, на ломаном русском предостерегать деда, что здесь, на площади, очень опасно, что полицейские попрошаек отлавливают и на мыло сдают.

– А я не попрошайка, я – музыкант, – удивился дед. – Воды дай!

– Айн марк, – назвал цену азербайджанец.

– Чего жлобишься?

– Айн марк.

Бакинец был невозмутим и в ответ на призывы к нему, как к соотечественнику, как к земляку, в конце концов, смотрел деланно в сторону и сдувал уголком губ навязчивую муху, усевшуюся на тоненький ус.

Далее дед продал знак парашютиста за стакан кока колы, но купил его не у азербайджанца, а у немца, торгующего сардельками.

Показал бакинцу фигу и высказал предположение, что бывший соотечественник – дерьмо, то то к нему мухи липну…

Напившись, дед вновь уселся на свое место и пропиликал на аккордеоне до самой темноты. Ночевал он в том же парке, а утром соорудил из подтяжек рогатку, из которой часа два тщетно пытался подстрелить немецкого соловья…

А потом он опять и опять сидел на площади.