Старик с властным лицом сел в представительский автомобиль, который неспешно покатил по Иерусалиму. Его Высокопреосвященство хотел было подремать до аэропорта, но его взгляд остановился на человеке с лицом дауна, который держал за руль велосипед. Автомобиль притормозил.

Митрополит открыл окно и спросил:

– Ты кто?

– В Выборг поеду! – ответил Вадик. – За красной водой!..

Владыка вытащил из платья телефон и набрал номер.

– Слушай, отец Михаил, – начал Его Высокопреосвященство, – помнится, еще при Иеремии был у вас в монастыре блаженный…

– Исчез позапрошлой зимой, – ответил настоятель. – Наверное, в полынью провалился…

– Что это за вода такая, красная?

– Да газировка обычная. А что?

– Да ничего… – ответил митрополит и нажал на трубке отбой. Затем он сунул под язык таблетку валидола, чтобы успокоить сердце, открыл дверь и вышел на жаркий асфальт. – Ну что, сынок, поедем?

– В Выборг!

– В Выборг, – согласился Его Высокопреосвященство, усаживая блаженного рядом с собою. – Домой едем, сынок! На Родину!..

AN id=title>

1

Когда он понял, что в мерное течение молитвы стали вмешиваться посторонния мыслетворения с ошметками мирского, когда по утрам, днями, даже по ночам, произнося «Господи, иже еси на небеси…», в сие простое пропускал материальное, и так день за днем происходило всю холодную зиму, отец Филагрий наконец уразумел, что Господь отказал ему в простоте общения. Это открытие ударило ему в самую душу, под корешки. Монах оплакал сие по дождливому, утер угреватый от постоянного ненастья нос, набрался наглой смелости и попросил у Всевышнего любви…

– Дай, Боже, любви мне! – попросил. – Любви!..

* * *

Его постриг отец Михаил, настоятель Коловецкого монастыря, вновь назначенный взамен иеромонаха Иеремии.

Сорокалетний мужичина с лукавыми глазами и шевелюрой а ля чернобурка, что в миру называется благородной платиновой сединой, отрезал смоляную прядь и рек:

– Даст Бог, хорошим монахом случишься! – понадеялся отец Михаил. – Быть тебе отныне, от осени, Филагрием!

«А не мелирует ли волосья начальник»? – подумал тогда новый монах о настоятеле, но мысль сия была тотчас отогнана как вопиюще крамольная. Он поднялся с колен, облобызал руку преподобному, ткнулся оному в плечо и со всей братией отправился в трапезную, где под слушанье «Жития Святых» пожрал миску вареных рожков с запахом жареного лука и запил блюдо чаем из ладожской воды… На пострижение ничего особенного не стряпали…

В третью свою ночь в монашеском чине он слегка грустил, чуть жалел себя и мерз отчаянно, так как келья была не топлена по причине занятого на процедуры времени.

«Был я Николаем Писаревым, – думал тогда, засыпая, постриженный, – а сейчас Филагрий». Фи лаг ри ем… Огромная луна, зависшая над озером, покрывала тонкое одеяло холодным светом, проливаясь в малюсенькую форточку, куда взамен утекало дыхание вновь испеченного монаха.

Горячая слеза помочила наволочку и заодно перо петуха Мокия, подохшего от склевывания хозяйственного мыла по недосмотру отца Гедеона, ответственного за разведение живности на подворье. Но о том пере Николай Писарев не ведал и слезы не чувствовал…

А ощущал в душе что то странное… И не благостно было в ней вовсе, совсем наоборот, сомнения какие то туманные сжимали сердце, крутило нутро, будто при морской качке, и казалось, что утеряно нечто безвозвратно.

Расшифровать маету монах не был одарен, а от того еще одна слеза закатилась в уголок плотно сжатых губ. Николай помыкался немного и в двенадцатом часу заснул.