«Как бы не поранить ноги», – подумал Роджер, запихивая ботинком под кушетку сияющие осколки.

Уходя из комнаты, он не заметил, как в нее влетела попугай Лаура, которая по глупости поклевала мелкое стекло и с криком «Хайль Гитлер» издохла.

А потом все вернулось на круги своя. Роджер продолжал играть на треугольнике в музее, а вечерами ужинал у герра Риделя, не забывая при этом каждый раз вспоминать немецко австрийскую шутку: «Кирха, кюхен, киндер». Фрау Ридель всегда при этом плакала, а Роджер получал крохотное удовольствие.

Через полтора месяца мистеру Костаки позвонил семейный нотариус и сообщил, что его мать скончалась третьего дня в одиннадцатом часу утра…

– Вероятно, на похороны…

– Ее уже похоронили.

– Почему мне не сообщили раньше?

– Вас не легко было отыскать.

– Я вам соболезную…

– Это я вам соболезную, – сухо сказал нотариус. Роджер хотел было повесить трубку, но душеприказчик матери попросил не торопиться.

– Незадолго до смерти ваша мать приобрела на аукционе нотную рукопись композитора… Сошта… Кошта…

– Шостаковича? – вскричал Костаки.

– Именно, – подтвердил нотариус.

– Сегодня к вечеру я буду в Лондоне…

Лизбет умирала три дня. Почти все это время она была без сознания, а когда приходила в себя, то непременно встречала печальный взгляд доктора Вейнера.

За несколько секунд до смерти ей пригрезились двое мужчин: грек Костаки и ее сын Роджер. Далее сердце остановилось, и душа Лизбет, выскользнув через нос, унеслась в Вечность…

* * *

Роджер Костаки сидел в своем доме и плакал. Плакал от счастья, так как перед ним лежала подлинная нотная рукопись Шостаковича.

Он осторожно открыл ее, достал из чехла Жирнушку и начал играть. Так упоительно он никогда не играл. Все его сознание перебралось в нотную тетрадь, Костаки стал частью этих нот и бил Жирнушкой по треугольнику. Потом он вскинул указательный палец ко рту, дабы послюнявить и перевернуть страницу к тридцать девятой цифре, а когда истертая бумага легла направо, губы Роджера привычно прошептали: «Стаккато…» Он чуть было не умер, когда увидел значок «легато»!.. Жирнушка выскочила из пальцев, упала с дребезгом на пол, а сам Костаки вдруг вскочил со стула, бросился к окну, растворил его в зиму и закричал в небо:

– Шостакович!.. Шостакович!..

Он орал на весь Лондон.

– Шостако о о вич!

Орал, пока глотка не села. Затем вернулся к пюпитру и плюхнулся на стул.

– Мама… – просипел он.

Атмосфера в комнате задрожала, перекорежилась, запахло чем то гадким, Роджер вскрикнул и превратился в значок «стаккато»…

* * *

Миша вернулся с репетиции домой и рассказал Варваре новость:

– Представляешь, Вавочка! Оказывается, этот Костаки был прав. Кто то неправильно переписал ноты Шостаковича. А потом их растиражировали! На самом деле там стаккато.

– Да что ты! – отозвалась Вавочка без особого интереса, вдевая в уши бриллиантовые серьги. Она не знала, кто такой Костаки и где должно было находиться это стаккато.

– У него в доме рукопись нашли. Не понимаю, почему он раньше мне ее не показал. Гордец, наверное!..

* * *

Митрополит Ладожский и Санкт Петербургский обнялся с отцом Василием, расцеловался со своим протеже троекратно и вышел из храма Гроба Господня.