— Меня самого, ваше степенство, на ѣду никогда не тянетъ на утро, коли я съ вечера загулялъ, — сказалъ мужикъ и прибавилъ: — Да оно и лучше. Водка безъ ѣды всегда ласковѣе пьется. А только, ваша милость, безъ второго стаканчика нельзя, — улыбнулся онъ, — поднесите ужъ и второй. Вѣдь я въ двухъ сапогахъ хожу. Да и сами-то вы…

— Амфилотей! Найдется мнѣ тамъ въ бутылкѣ еще стаканчикъ водки? — спросилъ егеря охотникъ.

— Найтиться-то найдется, Петръ Михайлычъ, а только лучше-бы вы спервоначалу яишенки…

— Ахъ, ты, Господи! Ну, чего ты меня оговариваешь! Чего подъ руку говоришь! Терпѣть я этого не могу.

— Да вѣдь на выводковъ намъ идти надо, — вотъ я изъ-за чего.

— И на выводковъ пойдемъ. Все будетъ… А только не говори мнѣ подъ руку. Черезъ это самое у меня икота всегда дѣлается.

— Да вѣдь я къ тому, что еще утро. Лучше-же мы въ дорогу съ собой фляжечку захватимъ и на легкомъ воздушкѣ въ лѣску…

— То само собой. Наливай.

Мужикъ бросился наливать Петру Михайлычу остатки водки, а себѣ ромъ.

— И чего ты, въ самомъ дѣлѣ, ихъ милости, Петру Михайлычу, препятствуешь? Какую ты имѣешь праву? — обратился онъ къ егерю.

— Ну, ну, ну! Не тебѣ меня учить политикѣ! Я тридцать пять лѣтъ съ господами охотниками. Я егерь, прирожденный егерь, а ты мужикъ, сиволдай, — огрызнулся на него егерь. — Я съ графами да съ князьями бывалъ.

— И я графа Льва Петровича возилъ. Чего бахвалишься!

— Стаканъ! Оставь его! Не суйся! — крикнулъ на мужика охотникъ. — Пей.

— Еще разъ съ здоровьемъ, ваша милость, поздравляю! — сказалъ мужикъ и выпилъ стаканъ.

Выпилъ и охотникъ. Въ головѣ его уже порядочно шумѣло. Егерь опять приступилъ къ нему:

— Съѣшьте вы хоть кусочекъ яишенки-то. Иначе зачѣмъ было и требовать ее?

— Ты требовалъ. А я ни въ одномъ глазѣ… Вотъ ежели-бы раковъ…

— Да не желаете-ли, ваша милость, я сейчасъ побѣгу и скажу, чтобы мальчишки ловили въ рѣчкѣ? — засуетился мужикъ. — Вѣдь у насъ только для господъ и ловятъ.

— Ваше степенство! Петръ Михайлычъ! Когда-же на выводковъ-то? — строго крикнулъ егерь. — Кушайте тогда чай, коли яичницу ѣсть не можете, одѣвайтесь да я пойдемте. Собачка по васъ плачетъ, ружье стонетъ.

— Сейчасъ, сейчасъ… — заговорилъ охотникъ. — Экій какой ты, Амфилотей, ретивый!

— Да вѣдь надо-же хоть одну птицу убить, коли на охоту пріѣхали. А ты, мужикъ, пошелъ вонъ!

Егерь взялъ за плечи мужика и выпихалъ его за дверь.

III.

Уже было около одиннадцати часовъ утра, а Петръ Михайлычъ все еще не могъ выбраться изъ охотничьей сборной избы въ лѣсъ на охоту. Впрочемъ, онъ уже одѣлъ брюки и высокіе сапоги, перетянутые ремнями выше колѣнъ, и наполнилъ водкой охотничью фляжку. На столѣ стояла уже новая, на половину выпитая бутылка водки, и самъ Петръ Михайлычъ, хвативъ на старыя дрожжи нѣсколько стаканчиковъ, былъ уже изрядно пьянъ. Егерь пересталъ и звать его въ лѣсъ на выводковъ куропатокъ, а бродилъ изъ угла въ уголъ и бормоталъ:

— Такъ я и зналъ, такъ я и предрекалъ, что эти выводки доктору Богдану Карлычу достанутся. Какой вы теперь охотникъ! Вамъ теперь не дойти до выводковъ-то!

— Врешь. Въ лучшемъ видѣ дойду, дай только мнѣ въ аппетитъ войти и позавтракать хорошенько, отвѣчалъ Петръ Михайлычъ. — Вотъ Анисья грибы изжаритъ, я въ аппетитъ войду — и послѣ завтрака отправимся. Куда намъ торопиться? Надъ нами не каплетъ.