Алёша согласился, но вернулся злой, и меня это удивило. Я думал, для него главное в жизни удовольствие — каждому встречному-поперечному помогать. Я ему так про это и сказал, а Алёша ответил, что дядя Пантелей тип, а ещё кулак. Тогда я удивился ещё больше: всех кулаков давно раскулачили, и Алёшке про это пора было бы уже знать.

Но сказать об этом я не успел: к нам прибежала Маринка и сообщила, что Вера вместе с аккордеонистом уехала на машине в город покупать подарки на день рождения сразу трёх пионеров из первого отряда.

Ух, до чего счастливыми мы почувствовали себя, услышав об этом! Не случись с нами таких неприятностей вечером, я начал бы с этой фразы новую, четырнадцатую главу.

Первым делом мы побежали на речку. У всех на глазах мы носились по берегу как угорелые. Братья Рыжковы придумали новую игру в строительство ГЭС, и мы перегородили плотиной маленькую речушку, которая выше моста впадала в нашу главную речку — Березнянку.

После тихого часа в лагере устроили субботник. Календарь уверял всех, что в этот день был понедельник. Но все так здорово взялись за работу, что всё равно получился субботник.

Мы с Алёшей красили садовые скамейки. Нам досталось три штуки, а из-за четвёртой вышла драка. Мне расквасили нос, но ребята из первого звена скамейку у нас всё равно отобрали.

В общем, этот день мы провели замечательно.

А потом наступил вечер.

Вокруг дома дяди Пантелея стоял высокий глухой забор. Как только мы подошли к калитке, за нею залаяла собака. Она носилась вдоль забора, пока не нашла узкий лаз под ним. Тогда она принялась подгребать лапами землю и всё старалась просунуть свою морду на улицу. Она, бедняжка, даже скулила от огорчения, до того ей не терпелось разорвать нас на мелкие части.

Калитка отворилась, и мы попятились. Но оттуда выскочила не собака, а вышли два человека. Один был толстый с короткими руками, совсем лысый, а другой маленький, худенький. На нём был хороший костюм, но брюки были заправлены в резиновые сапоги. И ещё у него была очень смешная причёска: волосы из-под шляпы опускались до самых плеч.

Дядей Пантелеймоном оказался толстый.

— Ну, будьте готовы, — сказал он нам, как другой сказал бы «добрый вечер». (Голос у него был насмешливый, с хрипотцой.) — За что я, Пафнутий Ильич, юных пионеров уважаю, так это за то, что хозяева они своему слову.

— Похвально, — весело отозвался длинноволосый и потрепал меня по щеке, — ибо сказано: «Блаженны данное слово держащие. — Он достал из кармана две конфетки «Золотой ключик» и протянул их нам по одной. — И воздастся им за это не токмо на небеси».

— Пошли, что ли? — сказал дядя Пантелей и взвалил на плечо большой, но, видно, совсем не тяжёлый мешок.

— А валенки? — спросил Алёша.

— А валенки по уговору за помощь получишь, а не за просто и за так… Ну, ну, Фома неверный, не хмурься. Здесь они у меня, в мешке.

Я хотел спросить, куда это нам надо идти, но дядя Пантелей уже зашагал по тропинке к лесу. За ним пошёл длинноволосый, потом Алёша, потом я.

— Про уговор наш не забыл? — спросил дядя Пантелеймон. — Алёша! У тебя спрашиваю. Не забыл, говорю, про уговор?

— Помню.

— Ну то-то.

— Дело это вечное, богу угодное, — певучим голосом, не оборачиваясь, сказал Пафнутий Ильич, — и не любит хвастовства. И ещё сказано: молчание — золото.

Я дёрнул Алёшу за рубашку, остановил его и спросил:

— Это про какой он уговор говорит?

— Да чепуха. Просил никому не рассказывать, что мы помогать ему взялись.

— А почему?

— А я почём знаю! Говорит, примета такая есть.