— Алёша, а ты слыхал, как этот длинноволосый смешно говорит? Ты думаешь, он кто?

— Да ничего я не думаю про него. Я про валенки думаю. С чего бы это Пантелей валенки в мешок положил? Обманет он нас.

— А я думаю, он из цирка артист. Клоун.

— Старый он.

— Ну, может, теперь на пенсию ушёл. Обыкновенные люди никогда так смешно не говорят.

— Эй! — закричал издали дядя Пантелей. — С тропки не сбейтесь. Я тут направо беру.

Мы побежали и опять пристроились в шеренгу за Пафнутием Ильичом.

Когда мы вышли к реке, уже совсем стемнело. Это было то самое место повыше моста, где река становится узкой и глубокой.

Дядя Пантелей развязал мешок, достал оттуда валенки, зашитые в белую тряпку, и протянул Алёше.

Пафнутий Ильич спросил:

— Так, значит, говоришь, сгорят валенки-то?

— Сгорят, — ответил Алёша хмуро.

— И пьеска-то, полагаю, не светского содержания. Супротив господа нашего всемогущего пьеска-то, говорю. О-хо-хо! В церкви-то, артист, небось отродясь не бывал? Лба перекрестить не умеешь, а бога между тем собираешься в лицедействе своём публичному осмеянию предавать.

— Оставь ты эти разговорчики, Пафнутий, — сказал дядя Пантелей, — не к месту они.

— Полагаю, в заблуждении находишься ты, — ответил длинноволосый, — ибо всечасно и повсеместно должен человек о вере своей радеть.

Он произнёс это с таким серьёзным видом, что я не выдержал и засмеялся.

— А я догадался, — сказал я, — вы клоун.

Пафнутий Ильич приблизил ко мне своё лицо, внимательно посмотрел на меня и вздохнул:

— Все мы, отрок, клоуны здесь, на земле, ибо нелепы и смешны в грехах своих для господа, взирающего на нас… Так-то. А валенки сжигать на костре — занятие пустое. В старину вот богоотступников предавали огню.

— Оставь, Пафнутий! — строго сказал дядя Пантелей. — В другой раз про это поговоришь. Лучше вот сеть мне распутать помоги.

Пока я разговаривал с Пафнутием Ильичом, дядя Пантелей и Алёша вытряхнули из мешка сеть с гирляндой поплавков и теперь раскладывали её по земле.

— И вот ещё что, — оглядываясь по сторонам, сказал дядя Пантелей, — кричать здесь тоже ни к чему. Рыбацкое дело шуму не любит.

Согнувшись, он прошёл вдоль сети, загасил окурок и, засмеявшись, хлопнул меня по спине.

— Ну, хлопец, будем мы сейчас рыбачить с тобой. Ты небось прежде рыбку, как кустарь-одиночка, ловил — на крючок. А мы её зараз артельно — сетью будем из реки выгребать.

— А лодка у вас есть? — спросил я.

— А вот лодки-то у меня, хлопец, и нет. С лодкой бы я и без вас управился тут. Плавать умеешь?

— Умею, только плохо, — признался я.

— Ну и ладно. Будешь здесь с нами, на берегу. А ты, Алёша, давай в воду лезь.

Алёша разделся, пошёл в воду. Дядя Пантелей дал ему верёвку, привязанную к одному концу сети, и сказал:

— Как ногами достанешь дна, так сеть дальше не тяни. Выходи на берег с верёвкой и в траве на ощупь колышек поищи. Я его, не поленился, сегодня утром вбил. Там одинокий куст будет стоять, так колышек этот аккурат за кустом. Привяжешь верёвку и обратно плыви.

Алёша потащил за собой сеть, а мы трое следили, чтобы она не запуталась на этом берегу. Лес в этом месте подступал к самой речке, и, как только Алёша отошёл шагов на пять, его не стало видно. Когда с другим концом сети я подошёл к самой воде, Алёша закричал:

— Достал! Дно!

— Тш-ш! — вдруг зашипел Пафнутий Ильич, оглянулся на лес и покачал головой — Долго ли с таким громоподобным голосом рыбу распугать!

Пока я привязывал камень и относил его в воду, а дядя Пантелей, ловко орудуя своей трёхпалой рукой, закреплял сеть, Алёша вернулся.