Скрипичный чехол расползся на влажные лоскуты. Он лежал здесь так давно, что почти истлел, и березовые кустики проросли насквозь. Из-под тряпок проступала выбеленная дождями и ветром фанера, торчали скрученные в спиральки проволочки — две серебристых и две медных. Филипп осторожно приподнял один из лоскутов; из-под него выбежал толстый черный жук, и стало видно — остатки лака, страшные черные трещины на деке, исказившие изящные прорези-эфы, завиток грифа, в углублениях все еще рыжий и блестящий, как халцедон. Смотреть на скелет скрипки было неприятно, как на откопанного покойника, и Филипп аккуратно пристроил лоскут на место.

— Так и лежит, — равнодушно сказала за спиной Янка. Филипп дернулся всем телом и вскочил на ноги. Попытался найти слова утешения — и тут же понял, что они не нужны. Янка щурилась сквозь клочья тумана на берег озера. — Наверное, нам надо туда, — сказала она. Филипп кивнул, и они принялись спускаться к воде.

Дядь Юра скрючился на песке, закрыв голову руками, и тихо рыдал, булькая и шмыгая носом. От него несло потом и нестиранной одеждой. Ольга стояла над ним, сотрясаясь от ярости. Услышав шаги, она бросила на Филиппа с Янкой бешеный взгляд и отвернулась.

— Да где же он, — прошипела она, сжимая кулаки. — Где он шляется?! Пусть сожрет его наконец, пусть нажрется, пусть подавится… — она вытянулась в звенящую струну, так что на шее проступили синие жилки, и заорала: — Эээээй! Ты! Еда! Я еду привела! — она прислушалась к шороху капель в кедровой хвое. Дядь Юра застонал, загребая обломанными ногтями песок, словно пытался закопаться. — Эй! — снова заорала Ольга. — Я пришла, как обещала! Я соскучилась! Выходииии! Еда! Хавчик… Почему он не выходит?!

— Потому что мы взрослые, — тихо ответил Филипп, и его затылок вдруг свело от нахлынувшего предчувствия. — Он нам на глаза не покажется…

Янка вдруг встрепенулась.

— Да еще… — пробормотала она. — Я же отобрала у него трубку. Он и не смог бы…

— Да не нужна ему трубка, — огрызнулась Ольга, — очнись! Я сама видела, как он без трубки жрет…

Так вот куда делся Груша, подумал Филипп. Голодный Мальчик никогда не пробирался в город. Филипп зря скрывался от зеркал, дядь Юра зря всматривался в детские лица… Все зря…

Дядь Юра громко всхлипнул, и под его носом надулся и лопнул желтый пузырь соплей. Янка нервно хихикнула; дядь Юра поднял голову, и она затихла. Улыбка исчезла с лица, будто стертая тряпкой. Янка заворожено уставилась в его глаза; Филиппу захотелось тряхнуть ее за плечо, крикнуть, чтоб отвернулась, — но тут дядь Юра сел и неторопливо обтер рукавом щеки. Его лицо, только что похожее на серый, опухший, бессмысленный кусок мяса, вдруг снова обрело человеческие черты, и Филипп содрогнулся, увидев неглупого, незлого, слегка расстроенного бытовыми неприятностями человека.

— Ты меня сюда привела, — спокойно, почти интеллигентно проговорил дядь Юра, глядя на Янку. Он выглядел совершенно нормально, и только загребающие песок пальцы никак не могли остановиться. — Ты меня заманила сюда, — сказал дядь Юра и негромко добавил: — Как не стыдно.

Щеки Янки побурели, и Ольга громко шмыгнула носом. Пальцы дядь Юры наконец перестали шевелиться, собрались в горсть. Он тяжело поднялся, до последнего опираясь на землю, и выдернул руку из песка.