На следующий день Надежда посетила Военное министерство.

Но принял её не Аракчеев, а Барклай-де-Толли, занявший пост военного министра в январе 1810 года. Холодно и равнодушно, даже не глядя на корнета Александрова, он передал ему пакет с деньгами и сообщил, что государь пребывает к нему благосклонным и желает, чтобы тот продолжал службу в его армии. Надежда вручила генералу от инфантерии своё прошение о переводе из Мариупольского гусарского в Литовский уланский полк.

   — В чём причина сего решения? — спросил Барклай-де-Толли, как показалось Надежде, из одной вежливости.

   — В гусарах, ваше высокопревосходительство, мне служить дорого, — сказала она, предложив ему объяснение, которое придумала вчера вечером и которое находила наиболее простым и убедительным.

Министр посмотрел на неё с удивлением, но углубляться в детали не стал. Он вообще мало обращал внимания на своих подчинённых. Они не существовали для него как люди, как личности, наделённые сердцем, душой, рассудком. Когда-то в Киеве, разговаривая с ней о Прусской кампании, в которой они оба участвовали, генерал-майор Ермолов назвал Барклая «ледовитым немцем». Теперь, спускаясь по широкой лестнице в вестибюль Военного министерства, Надежда думала, что так оно и есть. Но это — хорошо для неё. Вряд ли бы она смогла сегодня выдержать расспросы о мариупольских гусарах без слёз.

Имея на руках пятьсот рублей от государя, выданных ей сейчас за 1810 год, Надежда смело отправилась в ателье мадам Дамьен на Мойку. Как ни странно, француженка её узнала, и разговор был коротким. Забрав все необходимые для своего переодевания вещи, она приехала на Сенную площадь к дяде Николаю, где Лукерья уже увязала в узелок свои пожитки, собираясь к родственникам в Новую Ладогу. Старая служанка не понимала, чем она не угодила этому родственнику своего хозяина, которого звали то Александром, то Надеждой.

Ванечка за два года очень вырос, вытянулся вверх, как молодое деревце. Они отпраздновали в начале января его день рождения. Ему исполнилось восемь лет. Он учился средне, не хорошо и не плохо, и не проявлял интереса ни к каким предметам. Больше любил двигаться, играть и слыл среди воспитателей Императорского военно-сиротского дома изрядным шалуном. Гусарская сабля Надежды по-прежнему вызывала у него восторг. Надев на себя портупею, Ваня важно ходил с нею по комнатам и салютовал всем присутствующим. Делал он это абсолютно правильно, с «подвыской», потому что кадет уже начали учить обращению с оружием.

Отпуск с сыном длился месяц и был таким же радостным для неё, как и в 1808 году. На какое-то время Надежда заставила себя забыть об экспансивной дочери подполковника Павлищева, о желании майора Станковича продолжать с корнетом Александровым службу в эскадроне. Но каплю горечи теперь ей добавил дядя Николай. В один из январских вечеров он пригласил её к себе в кабинет и дал почитать письмо Андрея Васильевича Дурова, датированное сентябрём 1809 года.

Из послания следовало, что городничий всё-таки женился на своей крепостной Евгении Васильевой и в 1809 году она родила ему девочку. Письмо заканчивалось просьбой объявить эту новость Надежде и добиться, чтобы она приехала в Сарапул. Дуров-старший желал помириться со своей непокорной дочерью.

Надежда задумалась. Ещё месяц назад она бы без колебаний отказалась от этого приглашения. Но в свете последних событий поездка приобретала смысл. В Сарапуле она могла бы кое-что узнать о Василии Чернове и даже, может быть, встретиться с ним, попытаться начать переговоры о разводе.

По зимней дороге Надежда доехала на перекладных от Петербурга до Сарапула за десять дней. Последний ямщик, которому она обещала в награду серебряный рубль, гнал лошадей во всю прыть и привёз её к дому отца поздно ночью.